Знак бесконечности

* * *
Стриж подстригал макушки сосен –
то вверх, то вниз.
Не радуйся, что скоро осень,
не торопись.

Еще дождем и ветром будешь
по горло сыт.
Она в кармане прячет кукиш,
что твой Дин Рид.

Пугает, лезет вон из кожи,
на понт берет.
В запасниках одно и то же
из года в год.

А мы не лохи. На мякине
не проведешь.
И неба полог темно-синий –
еще не дождь,

но репетиция, где август,
как в клетке стриж,
уже не вызывает радость,
а горечь лишь.

* * *
Стало по Соколову,
Соколову В.Н., –
птица певчая слову
прилетела взамен.

И уселась на ветку
и поет, как в раю.
А художника в клетку
посадила свою.

* * *
«Спокойной ночи, малыши»
и тетя Валя
годами нам от всей души
любовь внушали.

Мы полюбили изо всех
и даже больше,
как не любил, быть может, Лех
несчастной Польши.

Как не любил родную топь
Иван Сусанин…
Но что любовь загонит в гроб,
не знали сами.

И мы рыдаем от любви
и от восторга,
по горло в собственной крови,
да и не только.

* * *
Лежать, по сторонам глазея,
в коляске светло-голубой,
затылком чувствуя, что фея
простерла крылья над тобой.

И делать ручкою прохожим
и улыбаться им в ответ.
И днем весенним, днем погожим
не лишним будет этот свет.

А то, что набежали тучи
и дождь заморосил опять,
так это даже лучше – лучше
под шум дождя младенцу спать.

Чуть набок съехала панама.
И слышится сквозь сон и гам,
как выговаривает мама
не в меру шумным воробьям.

* * *
Я боюсь, что я назад
не вернусь.
Все, кому не лень, кричат:
«Подлый трус».

Я не трус. Мне скоро семь.
Через год.
Я сажусь на карусель –
и вперед.

Подо мной луга, леса
и моря.
Надо мною небеса
и заря.

Издевался кто хотел,
а теперь
горько плачут: –Улетел.
Улетел.

Мы назад берем слова.
Не дури.
– Так и быть, дня через два
или три.

* * *
Да мало ли, что остановит.
Да мало ли, что тормознет.
Портфель в сугроб.
                   .Смотреть, как ловит
рыбак, и видеть рыб сквозь лед.

Успеть к уроку, еле-еле,
на парту грохнуться без сил,
вытряхивая из портфеля,
снег, посиневший от чернил.

И сочинить отмазку – типа
что встретил инопланетян.
И плавать у доски, как рыба,
в правописании -ан- (-ян-).

* * *
Скользить на одной, про другую
забыть насовсем, навсегда,
вычерчивая и рисуя
фигуры на ватмане льда.

Чтоб взмыв в небеса в пируэте,
со скоростью сверхзвуковой,
откупорить пробку бессмертья
садовой своей головой.

И в том далеке распрекрасном
«канадки» повесить на гвоздь,
где знак бесконечности красным
тебе начертать удалось.

* * *
Ничегошеньки кроме
и нисколечко сверх:
зимний сад в полудреме
и заброшенный сквер,

двухколесный «Орленок»,
песню «Ванька-холуй»,
горько-сладкий спросонок
на губах поцелуй,

красноперки неслышный
замороженный стон,
перезревшие вишни
на десерт у ворон.

Вот и все из поклажи.
Только то, что любил.
Втайне радуясь даже,
если что-то забыл.

Как турист-кээспэшник
я блуждаю в ночи,
где горит семисвечник
без единой свечи.

* * *
               А. Алешковскому

Исповедуясь перед
тонкой книжкой стихов,
мальчик искренне верит
в отпущенье грехов.
И тяжелая лира
сквозь забвенье и тьму
от больного кумира
переходит к нему.

* * *
Оттоптали ноги,
черт возьми,
на лесной дороге
муравьи.

Оттоптали ноги.
Звон в ушах.
Больше из берлоги
ни на шаг.

* * *
Мне ветер рот законопатил
и выколол глаза песок.
Но я от ужаса не спятил –
я просто говорить не мог.

Лечу, не думая о стропах
и не завидуя живым.
Я сам хотел – я не прохлопал
воспользоваться запасным.

Лечу, раскинув крылья-руки,
как небо бледно-голубой,
и не нарадуюсь разлуке
с самим собой, с самим собой.

* * *
                                   А. Лобачевскому

Что нам Рим, если Рига под боком.
Поспешим – начинается рано
старый спор человечества с Богом
при посредничестве Иоганна.

Жизнь проходит от оха до аха.
Бах умолк. Только спор не закончен.
Не смиряет гордыню рубаха,
плаха – лечит, но тоже не очень.

Мой товарищ, до смертного мига
будем жить беспечально и бражно.
Рим сегодня стал ближе, чем Рига,
и дешевле, но это неважно.

Важно то, что январскую вьюгу,
и разлуку, и радость, и горе
мы сыграем, как если бы фугу
Е. Лисицина в Домском соборе.

* * *
То ли снег, то ли пух тополиный.
Мягко стелет, да холодно спать.
Приползу на карачках с повинной.
Нет прощения. Мне ли не знать.

Снег растаял со скоростью пуха.
Отчего же не стало теплей?
Затянулась моя невезуха,
затянулась на шее твоей.

* * *
На две тысячи первом
африканском слоне,
как спасение нервам,
сон спустился ко мне.

Я во сне улыбался,
я блаженствовал, но
кто-то вдруг постучался
и вломился в окно.

И от этого грома
улетучился сон.
Надо мною огромный
и рассерженный слон.

«Я тот самый, две тыщи,
но не первый – второй,
о котором, дружище,
забывают порой.

Не надеялся встретить,
ухмылялся в душе.
А две тысячи третий
на подходе уже.

И четвертый и пятый,
и шестой, и седьмой».
Я проснулся помятый,
слава Богу, – живой.

Со слонами водиться
зарекаюсь теперь.
В крайнем случае – птицы,
воробьи, например.

* * *
Бьет копытом прямо в темя
и как сивый мерин ржет
необузданное время:
миг, минута, месяц, год.

Где-то там уже маячит
и стращает пустота.
Время мчится. Время скачет.
Два аллюра. Три креста.

Все старо. Ничто не ново.
Слезы глупые утри.
И вздыхаю, что подкова
заржавела на двери.