Жестяной ларец Салимона

Новая книга Владимира Салимона «Рогатые зайцы» (М.: издательство Петровский парк, 2009) – это дневник в стихах. 214 стихотворений, написанных за два года. В среднем выходит по одному тексту на каждые три дня. Поначалу такая арифметика смущает. Потом, по мере чтения, понимаешь, что она следствие не мании письма, а острого стремления успеть договорить. Голос принадлежит человеку, стоящему на перепутье между небесным и земным, то и дело проверяющему свое местопребывание:

Потому что я желаю знать,
мертвый я или живой, здоровый,
что скрипит во тьме ночной кровать,
а не громыхает гроб дубовый.

В другом стихотворении способное повергнуть в растерянность при первом прочтении сравнение воробья с серой мышью выглядит в общем контексте вполне оправданным: воробьи – мыши горнего мира, который примеряет на себя говорящий.

Порой в стихах Салимона граница бытия словно ненароком, негаданно нарушается. Системой координат может служить набежавшее облако, заиндевевшее окно или фотографии ушедших, чья реальность вдруг начинает не без успеха соперничать в своей достоверности с реальностью субъекта:

Гложет чувство меня несвободы
меж гоняющих по полю мяч,
между пьющих целебные воды
чувство жалости гложет, хоть плачь.
 
С фотографий знакомые лица
на меня с пониманьем глядят,
будто с берега в речку глядится
небольшой пионерский отряд.

На пороге небытия, куда заглядывает едва ли не каждый божий час лирический герой, прошедшее время не линейно, а спрессовано воедино. Картины детства и ранней молодости показаны не в перевернутом бинокле, не через легкую ностальгическую дымку, а с максимальным эффектом присутствия, из кожи посылаемого за хлебом мальчика, которую он, подобно лягушачьей шкурке, все еще мечтает спалить в огне. Где-то в стенах отчего дома родители по-прежнему «одни хлебают холодный суп» в ожидании заигравшегося сына. По окончании земного пути герой уходит из каждого прожитого мгновения, и каждое из них терпит невосполнимый урон. Единственное средство поправить дело хотя бы отчасти – фиксация картинок памяти в коротких столбцах рифмованных строк.

Поэт Салимон на редкость бережлив. Не в том смысле, что скуп и экономен в выборе тем, образов и выразительных средств – как раз напротив, читая его книгу, порой испытываешь искушение впасть в вандализм и, выдрав десяток-другой листов, сделать из нее томик потоньше. А в том, что он фанатично бережлив к – якобы – «ничего не значащим мелочам» окружающего мира.

Будто бы душа моя – коробочка,
жестяной ларец из-под конфет…

 Конфликт его поэзии заключен в невозможности оставить в этом мире накопленные здесь сокровища – и невозможности унести их за его пределы. Салимон сохраняет все. Возможно, оборотная сторона этого метода – ситуация, когда читатель его книг (если это не книги избранного) обращается в ловца жемчуга. Вот он, перелистывая страницу, ныряет за очередной раковиной, вот отворяет ее створки – и далеко не всегда находит внутри жемчужину.

Немало уже сказано об уникальном даре Владимира Салимона последними двумя парадоксальными строками придавать новое, неожиданное измерение внешне наивному и на первый взгляд непритязательному тексту. За счет этого непредсказуемого скачка последних строк поэтический материал, состоящих из былинок, случайного сора, словно под воздействием магнитного поля, организуется, выстраивается в сложный рисунок, где каждая соринка занимает свое, единственно верное положение. В некоторых случаях это поле образуется благодаря литературной аллюзии, тем более неожиданной на фоне первых нарочито простых, бытописательских строк. Так, великолепен и жуток вырастающий из безобидного унесенного ветром зонта в стихотворении «Ветром зонтик вырвало из рук…» конь-паук, скачущий по Среднерусской равнине, – не столь уж дальний родственник гоголевской птицы-тройки. Заглядывают в стихи Салимона и Пушкин, и Лесков, и Заболоцкий, и даже «шансонье всея Руси» Высоцкий, хотя гораздо чаще на ум приходит другой живописец безумия и жути, сквозящих сквозь тонкую пленку обыденности, – Федор Сологуб.

Если же чуда не происходит, сор остается сором и, так и не сложившись в конструкцию, рискует быть сметен со страницы неловким движением читателя, захлопывающего книгу.

Редкие случаи, когда скачок совершается в середине стихотворения, служат, скорее, исключением, подтверждающим правило:

Нам не страшно, для нас смерти нет.
Нас бессмертие ждет впереди.
Но, как только я выключу свет,
сердце бешено бьется в груди.
 
С боку на бок ворочаюсь я,
и скрипит подо мною кровать,
словно, в путь отправляясь, ладья
начинает скрипеть и стонать.
 
На одном берегу – дом родной.
На другом берегу – темный лес
упирается в небо стеной.
Я туда не хочу наотрез.

Процитированное стихотворение, по сути, заканчивается после восьмой строки. В последнем четверостишии автор совершенно напрасно берется выполнить за читателя труд, предназначенный тому по праву.

С одним поэтом мы недавно спорили о том, обязан ли автор быть сам себе редактором. Собеседник считал, что умение применять к себе ножницы – неотъемлемое качество профессионального литератора. Я же придерживаюсь иной точки зрения: помимо пишущего поэта и шерстящего рукопись сотрудника журнала или издательства, есть еще один неподкупный редактор, которому смело можно довериться, – Время. Оно с удовольствием поработает над безусловно заслуживающими его внимания стихами Владимира Салимона.