Я живу в двадцать первом…

* * *
Я живу в двадцать первом на Первой Солдатской,
мое сердце поделено старыми псами, –
первый слеп, второй глуховат, а остатки,
то есть то, что не сердце, я позволяю
разбирать губам четырех солдаток –
порассыпав себя на четыре Солдатских.
На одной из них я живу мизинцем,
для другой и печени не жалею;
иногда я пишу, по моим прикидкам
я устану писать в двадцать первом веке:
воспевать собак, развлекать подружек –
не скажу чтоб трудно, но скучновато;
иногда я стреляю кого придется:
я люблю послушать, как плачет птица,
как вздыхает рыба. Мой каждый выстрел
отвечает мне двадцать первым веком.
Я живу в двадцать первом по воскресеньям,
ухожу в тайгу, выбираю жертву,
и когда курок привожу в движенье,
от меня – ничего четырем подружкам:
ни мизинца Хлое, ни вскрика Дафне,
ни ребра Лилит, ни печенки Еве,
ибо весь я выстрел, и лишь собакам,
золотым моим, я швыряю сердце.

* * *
Новые поэты, новые писатели, новые критики:
трамвайные билеты, бабкины скатерти, сержантские кители, –
в памяти черной глухонемые пасынки бреда:
отрок Крученых, отрок Олимпов, юноша Гнедов.
Что я без этих при папироске в келье сержантской,
отрок в берете в школе заморской биробиджанской?
Что я им, падший на Маяковке, в облаке пыли,
слово сыскавший древней поковки боли и были?
Жизнь отцветает, смерть расцветает, всё они рядом:
перышком шепчут, бантиком плещут, пшикают ядом.

* * *
…и когда из елей выходит ель,
и она одна – как все сразу ели,
и когда Вифлеемская колыбель –
это все, какие есть, колыбели,
я тогда – в свирель, чтобы в ту свирель –
по моей дорожке бы – все свирели;
и когда из мороза выходит дед,
чтобы все увидели Деда Мороза,
и когда Божий мир – это Божий свет,
мне не боле тринадцати, я поэт,
и кишкой за рифму мороза – роза.

* * *
Круглосуточно разноцветный шум,
чудопад из петелек и заколок.
Это я по жизни тебя ношу
под своим ребром, как сержант осколок:
я люблю, когда у меня болит.
Мне светло, когда ты не понарошку
на мое предсердье, моя Лилит,
разбегаешься ручкой, а то и ножкой.
Как тебе железо мое, как соль:
насластилась, боль твою поосыпав?
По тебе ль сержантская моя боль
твоего королевского недосыпа?..

ИДЕНУ

Я хотел без слез, а потом – без слов,
но выходит без шляпы: и взор, и шляпу
унесло к созвездию Гончих Псов,
на которых ты тявкнул – и вздернул лапу.
Вот тебе макушка моя, кропи,
вот глаза – когти их при лунном свете,
вот тебе избушка моя – лепи
из нее лодчонку собачьей Лете.
Слава богу, крышу мою снесло,
и пока ей мчать занебесной степью, –
гончий пес, к созвездию Гончих Псов
я пребуду припаян твоею цепью.
Мой собакомальчик, псостаричок,
приноситель вин из собакорая,
вот уже твой хвостик на мой молчок
наложился, крестик мой повторяя.

АВГУСТ

Пес умирает, а в мире светло.
Друг угасает, а в мире светло.
Сердце чернеет,
а в мире светло;
горя по горло, беды намело
выше окошка,
а мире светло:
Тем и утешимся, смерти назло:
с близкими – страшно,
с миром – светло.

* * *
Жизни так мало, что кажется много,
и поневоле, замкнув уста,
вспомнишь: молчание нам от Бога,
вспыхнешь: свечение – от Христа;
что же касается нашего слуха:
шелеста трав, шелестенья крыл,
это уже от Святаго Духа:
душу не тронул, а слух раскрыл.

* * *
Приезжают большие люди
на стрекочущих велосипедах,
каждый – с женщиной за плечами,
каждый с маленьким на плечах.
Если женщины – это крылья,
если дети – это антенны,
то, конечно, они марсиане,
и Земля для них тот же Марс.
Впрочем, всякий, кто видит эти
во дворах лежащие лужи,
на скамьях восседающих бабок,
и из листьев глядящих птиц –
каждый, впущенный в это царство,
марсианство свое теряет,
изживает его – томится
и примеривается к земле.

* * *
…тихое долготерпенье
выкликания на пенье,
на подачку: тишина
входит с ложечкой варенья,
темечком стихотворенья
промеж ножек возжена.

* * *
Слыть бродягой, уходить в солдаты,
возвращаться, этим быть и тем,
спрашивать у ласточки, куда ты,
женщину допытывать, зачем
уходить в поэты, возвращаться,
наливаться смыслом, умирать,
лгать с небес – воскресшим притворяться,
все, что наболталось, повторять.

* * *
Человек из кино перешел в вино,
от вина человек перешел к обиде,
от обиды к окну. И глядит в окно –
прямиком на меня, но меня не видит.
А на мне пиджак, как влитой, сидит,
и в горошек галстук, и я не рыжий.
Так, наверно, Господь на меня глядит,
да и я смотрю на Него – не вижу.

* * *
Загораются клены, грозят гульбой,
а покуда они лишь грозят гульбою,
человек разговаривает с трубой,
а труба со мною, а я – с тобою.
Собирай свою ношу, труба поет,
подавай, пою тебе, нашу ношу,
запрягай объезженный самолет,
а коль пьян пилот, гужевую лошадь.
Вот уже копыта «ау» трубе,
вот уже уздечка «ля-ля» с трубою,
вот уже сердечко твое в тебе
подпевает трубящему подо мною,
как я был таков, да и вышел вон,
как пропал из виду – да пораспался
на четыре подковки, вечерний звон,
на закатный просверк в четыре пальца.