Выйти в мир

* * *
Как хорошо, наверное, верить, что души,
ушедшие, ушли недалеко, что они
где-то здесь, и видят нас, и видят то, что мы видим,
вот это озеро с перевернутыми холмами, вот эти
кремнистые склоны в неподвижной воде.

Мы так привыкли показывать им то, что видим.
Мы говорим, обращаясь к ним: вот,
вот, посмотрите… И вдруг вспоминаем, что они уже не посмотрят,
и, сделав свою пару снимков, идем к машине, оставленной у обочины,
и еще раз оглядываемся, конечно. И вечером,

у моря, в сумерках, в городе,
где дома теряются за бескрайней
стоянкой с полустершимися белыми линиями,
и остатки неба отражаются в синих лужах,
удивляясь, смотрим на все это, обращенное к нам, обращаясь

по-прежнему к ним.
Потому что все это значимо, все это значит –
что-то, и только мы не знаем что именно.
И такое счастье, наверное, верить, что не мы им – они нам
показывают, вот, эти отсветы

в окнах, эту надпись B&B на углу, этих чаек
на парапете набережной, летящий флаг у входа в гостиницу.
Здесь, вдали от всего, в чужой стране с левосторонним движеньем
и яростными преданиями, где они никогда не бывали, какое
счастье путешествовать вместе с ними.

* * *
Выйти в мир, удивиться деревьям и бензо-
колонкам, неподвижному времени в статуях,
в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то

углу, за углом. В городе, который французы
хотели занять (и конечно, разграбить) во время
войны за испанское наследство, не сделали этого.

Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez.
Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.
Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.

* * *
Поговорим о велосипедах. Тот первый,
с оранжевыми толстыми шинами,
на котором ты вдруг поехал, не веря,

что едешь, сумев оглянуться, увидев
их всех, уже остающихся, всплеск
их рук, уезжая все дальше сквозь ясный

вечер, по небу, сверкающему на мокром
асфальте, находя равновесие – или
вдруг найденный им. То же самое, может быть,

которое ты находишь, которое
находит тебя, когда строки (вот эти) становятся,
держась и двигаясь одновременно.

* * *
И всегда желанье уехать на самый бескрайний край
земного света, в Ирландию, к черту, к морю,
увидеть каменной Коннемары убегающие болота,
рыжие склоны гор под тысячеглавым небом.

Это место с чужой судьбой, безразличное к той, с которой
ты сюда приезжаешь, к сидящей с тобою рядом
в машине, напрокат взятой в Голвэе; впрочем, тот, кто
в начале жизни так верил в судьбу, в движенье

смысла во времени, в том времени и остался.
От него самого осталось, может быть, только желанье уехать
на самый бескрайний край, где света много, увидеть
эти стены из плоских камней, это море, сияющее за ними.

* * *
Этот берег смотрит на север. Северный
полюс – вытяни руку – там.
Где-то там, за волнами, глыбами
облаков. Между нами ничего уже нет.

Все, что есть, у меня за спиною, и urbs,
и orbis, все страны, все страсти,
автострады, аэродромы,
все надежды, все прошлое.

А я ведь тоже с севера. Кто-то
из моих предков плавал, якобы, с Берингом
сквозь свист снастей, сияние льдов.
Как они верили, что когда-нибудь

тот край тоже будет civilisé.
Как жаль, что они ошибались.
Вода отступает. Песок
отсвечивает несбывшимся небом.

ПОЕЗД ВО ФРАНКФУРТ

Все печально, говорил принц Гэндзи, и даже
эти прозрачные листья, эта белая, розовая
россыпь веток. Потому что весна говорит мне
об осени, о течении времени, потому что
цветы облетят и листья увянут. Монах же думал
о том, что лежит за словами, которые
он мог бы сказать в утешенье, которых
он потому и не сказал в утешенье, о том, что
за всеми словами и мыслями, листьями, ветками,
лежит или, может быть, думал он, движется,
как и мы, приближаясь, скользя, проплывая
сквозь распахнутый светом ландшафт, где цепочки
деревьев разбегаются по косогорам, и легкое
облако взлетает над колокольней, холмы
исчезают в сверкающей поволоке. Машины
не поспевали за поездом, в окнах через
проход, куда вывозили уже на колесиках
чемоданы, выносили сумки, был город,
большие башни на солнечном горизонте.

ПОРТАЛ ЭЙХШТЕТТСКОГО СОБОРА

                    Sehr viele Weite ist gemeint damit.
                                                             R. M. Rilke

Посмотрим на эти лица, встающие друг над другом –
мы же и видим сперва лишь лица, затем
видим бороды, затем уже все остальное,

жезлы, тиары, раскрытые книги – посмотрим
на эти удивленные лица, принимающие свое удивление
как должное, уверенные, что все это правильно,

и то, где они оказались, и то, что они удивляются.
(Мы удивляемся тоже, глядя на них, мы хотели бы
так уметь удивляться.) Они восстают и восходят,

сходясь в вышине, над высокой, но, по сравненью
с той вышиной, где они сходятся, низкою дверью,
ведущей в собор. Они сразу все уже здесь. И у них

много времени. Время разрушает их, разумеется.
Машины на площади обдают их, хрипя, выхлопными
газами. Они уже забраны сеткой, еле видимой, все-таки

сеткой. Но времени у них по-прежнему много,
так же много, как было у меня пятилетнего, так же
много, как у вот этой, над урной с только что выброшенной

оберткою от мороженого кружащейся, бесконечно, осы.
Они всегда удивляются, улыбаются, всегда, удивляясь,
всегда уверенные, что все это правильно, эта площадь,

и эти машины, и этот очерк холмов за собором,
и тот, кто стоит и смотрит на них, задрав голову,
тоже. И ничего не надо бояться.

(Я прохожу мимо них почти каждый день,
по дороге в университет и обратно.
Я все-таки иногда забываю посмотреть на них, проходя.)

* * *
Окно, из которого Китс
смотрел, умирая, на Piazza
di Spagna. Никто не
знает, о чем это все, эти дети

кричащие у фонтана,
сидящие на ступеньках
знаменитой лестницы, этот
седой фотограф,

пристающий к туристам,
звук воды, стук шагов.
Все это есть, вот, всегда.
Как тот соловей, не рожденный

для смерти (not born
for death), так и это, во всяком
окне, всегда то же, и те же
дети, крики, мороженое,

и тот же фотограф, фонтан,
продавцы сувениров.
Только смотрящий, кто бы
ни был он, всегда смертен.