«Воздушный жизненный звук»

В конце 2007 года вышла маленькая драгоценность тиражом пятьсот экземпляров. Один экземпляр лежит передо мной, раскрытый на странице 58:

Дерево – ап! – и расцвело под балконом,

словно зажглись разовые соцветья.

Тьма шебуршит зеленым, липко-зеленым,

пальцем шершавым шарит по листьям ветер,

и, пробегая – шасть! – по диагонали, –

шорх! – лепествы ерошит петит молочный,

длинно шипит, округляя воздух блочный,

свет надувая, шашни теней гоняя,

ветки ширяя, ночь до корней пробирая.

Брось, – гудит, – переживешь и это,

слышишь? – смерти не будет, а будет лето…

.

От одного прикосновения к таким стихам вздрагиваешь, как от ручки кипящего чайника: так осязаемо и точно. С той лишь разницей, что хочется хвататься за эту ручку снова и снова. И это «снова и снова» заложено уже в самом первом, еще не предупрежденном, сыром чтении. Уже это неподготовленное как бы пробегание как бы глазами оборачивается непрерывным возвращением.

смерти не будет, а будет лето…

Собственно, весь «Улей»[1] – о смерти, которая превратилась в роскошное лето.

Или не менее роскошную зиму:

начальница смерти матрона теней
супруга подземки царица Аида
за гранью сугроба под негой гранита
зима истекает и что тебе в ней

Это, никак не ожидавшееся в тонкой и ломкой книжке, – античное ощущение смерти как праздника, как ликования – в своем вечном преодолении:

Мне снилась смерть блестящая как свет

взлетающий над льдами перевала

и грановитой радостью играло

изогнутое лезвие-хребет

И воздух тяжелея от воды

гудел и взвинчивал меня все круче

и были так смиренны с высоты

неоспоримым солнцем налиты

к сырой земле оттянутые тучи

.

Жизнь по сравнению с этим великолепием выглядит беднее; она и есть «дурочка-жизнь / с лицом нашей классной руководительницы» из одного особенно щемящего стихотворения: о погибшем в Чечне «Ваньке-трубе». Но и этот «Иван Трубецкой / по школьной фене Ванька-труба» – лишь один из череды персонажей-теней и полутеней: погибших, увечных, маячащих, мычащих и молчащих где-то постоянно, по соседству.

…пил, как сапожник, сгорел, как звезда.

Вот ведь мужик был …в прошлом столетии:

гром среди ночи, огонь и вода!

Помнишь? – когда погорел дядя Петя.

.

Затертое «звезда» в сочетании с «сапожником» и «дядей Петей» начинает сиять своим первозданным смысловым светом. Так и жители стандартной девятиэтажки – судьбы, лепящиеся на своей малометражной жилплощади – оживают от одного факта присутствия в доме – огромной вертикальной коммуналке.

Коломенская девятиэтажка – лирический герой книги, ее малый «улей».

Другой полновластный герой книги – река (как в предыдущей книге Ермаковой – море). Впрочем, нет: море пару раз появляется – но только во сне:

Дождь снова идет долговязой походкою цапли
Вдоль сна с черно-белою сетью – проснешься во сне –
Над морем капелла – стеклянные полые капли
Клокочущей стаей слетают на веки ко мне

Река же – реальна, хотя и какой-то недоброй, темноватой реальностью. Она, как и девятиэтажка, населена. Сверху – рыбаками, снизу – утопленниками.

Рыбаки – не без литературного флера:

Каждое утро сосед Еврипид
дома напротив – на набережной
с банкой литровой и снастью налаженной
на парапете чугунном сидит.

Летом сидит и зимою сидит,
лед пробуровит и дальше глядит,
волны грызут краснозёрный гранит,
в лысине голое солнце горит.

Да и утопленники тоже причастны литературе. Одного извлекают под сияющую реминисценцию из пастернаковского «Опять весна». («Это она, это она, / Это ее чародейство и диво…» перетекают у Ермаковой в: «Это она. Это она. … Вышел из бурых подледных объятий / первый утопленник. / Это она. / В радужной мути, с самого дна…» – при всей нелюбви к цитатности, должен признать, что это одно из лучших весенних стихов, которые я встречал). Не чужд поэзии и другой утопленник:

Певчею костью своей поправ
весь тот и весь этот свет
он знает что каждый в России – шкаф
в котором забыт поэт

Такая вот литературно населенная река. Так и ждешь, что всплывет со дна сирена или русалка.

Но нет, не всплывает.

Река и Девятиэтажка – два сообщающихся пространства. В Девятиэтажке живые души сдавлены мертвой бетонной скорлупой – в Реке же умершие непрерывно оживляемы свободной и радостной водной стихией. В одном стихотворении оба пространства встречаются – и многоэтажка отправляется в плавание:

Тишь да блажь в Нагатинском затоне
дом плывет по кромке мутных вод
домовой живущий в домофоне
песню хулиганскую поет

Дом-улей. Река-улей. Город – снятый на обложке даже не с птичьего, а с какого-то архангельского полета – Большой Улей. И снова что-то тревожное слышится в этом названии:

Блещут бляхи стражников шпили башен
Полон яда меда блаженной глины
Улей Господень

Откуда этот «яд-мед». И вспоминается образ Москвы – опустевшего улья из «Войны и мира»: «Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей. В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие… Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. … На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда…»

Улей Ирины Ермаковой – при всех утратах и постоянном привкусе смертности всего и вся – живой улей. Полный воздушного жизненного звука. Душистого запаха меда и яда, и всего остального, что, собственно, и позволяет говорить об этой тонкой книжке как о несомненной поэтической удаче.

[1] Ирина Ермакова. Улей. – М.: Воймега, 2007.