Вдоль незримой ограды

Книга «Личное сообщение»[1] рассчитана на широкий круг читателей. Но при этом иногда возникает ощущение, что автор произносит монологи, адресованные самому себе. Это – письмо от себя нынешнего себе прежнему, оставшемуся за чертой другой жизни, преобразовавшейся в застывшее пространство памяти вещей, которые «живут еще в сознаньи, в глубинной памяти любви и в осязаньи».

Вообще пространственно-временная организация книги – предмет отдельного разговора. Размышляя о поэзии Андрея Грицмана, лишний раз убеждаешься в том, насколько правильно выбран девиз для основанного им журнала «Интерпоэзия»: поверх границ. С дальнего расстояния все видится совсем иначе, чем вблизи. Намеренно уходя от изматывающих душу частностей, автор показывает нам не отдельные фрагменты картины, а широкую панораму. Его стихи – геоглифы, очертания которых видны только с высоты птичьего полета. Это страницы жизни, запечатлевающие самое ценное, важное – пространство, в котором «нет ни родин, ни границ», где «жизнь души проходит на пути от реки до озера и дыма» и «свободна по бульварам бредущая память».

Говоря об актуальном, злободневном, о ковиде и событиях на Украине (первый раздел книги называется «Украина», последний – «Стихи недавнего времени»), Грицман оценивает происходящее немного со стороны – все, что совершается на его глазах, обретает ярко выраженный библейский подтекст, становится частью священной истории. Возникает эсхатологическая модель мира – подобная той, которую мы видим в романе Булгакова «Белая гвардия». В статье «Русский Антихрист: сбывающаяся антиутопия» Константин Исупов утверждает: «Когда нормой жизненного ритма становится перманентная катастрофа, горизонт исторической надежды немедленно сужается в эсхатологическую перспективу, по центральной оси которой выстраиваются столь знакомые и неизменно впечатляющие знамения последних времен»[2].

С первых страниц «Белой гвардии» читатель погружается в атмосферу грядущего апокалипсиса, ощущает начало нового времяисчисления, о чем свидетельствует положение небесных светил на небе: «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции 2-й. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс».

То же и в поэтическом пространстве Грицмана: «еле заметен на небе едином облик звезды первоначальной», и на фоне происходящего острее и пронзительнее звучит мотив Исхода, отсылая нас к трагическим страницам человеческой истории.

В реалиях повседневности, в бытовых мелочах внезапно проступает экзистенциальный смысл: художественное пространство книги расширяется, обретая вселенский масштаб. Авторская мысль простирается от современности к далеким временам Римской империи и страницам Ветхого Завета. В итоге каждое слово, каждая отдельно взятая деталь становятся мистическим указанием на нечто инобытийное, отдельным элементом в общей картине апокалипсиса:

После римских чудовищных игрищ
Азазель судьбоносный вздремнул.
Съел на завтрак питательный овощ,
на экран полнокровный взглянул
 
Просчитав в перерыве медали
он холеные рыла собрал.
Приказал нажимать на педали,
закрутился смертельный аврал
 
Море, небо, земля все покрылось
мокрым, слизистым слоем речей.
И кивают холеные рыла
обладателю страшных ключей.

Рим – образ-архетип – довольно часто упоминается в поэзии Грицмана. В мировой культурной традиции он нередко интерпретируется как прекрасный образ царства Божия на земле, но у Грицмана это символ распутства и двуличия, олицетворение ложной идеи о спасении («над третьим Римом хмарь и гари запах»).

В десакрализованном пространстве настоящего лирический герой Грицмана ощущает себя «стертым», опустошенным, утратившим последнюю связь с детством и юностью, с жизненно важными ценностями. Эсхатологическому, линейному, времени, неизбежно приближающему конечные судьбы мира, поэт противопоставляет время циклическое, замкнутое в самом себе. В одном из стихотворений оно сравнивается с Уроборосом, кусающим собственный хвост.

Вдоль незримой ограды
Где медленный ток
Пробегает навстречу себе
Уроборос судьбы, там местность стоит
Навсегда как на мертвой картине
Здесь спокойно, не слышны гудки поездов…

То, что время закольцовано, подчеркивается и сопутствующими образами-символами, образующими единое смысловое поле текста: кольцо трамвая, кольцо железнодорожных путей, кольцевое движение божественной истории, сквозь которую проходит череда апокалипсисов.

Автор живет, как будто раздвоившись: его тень, бренная оболочка, пребывает в настоящем, а душа остается в ином измерении, вне пространственно-временных координат. С этих надмирных позиций проще говорить о вечном и по-настоящему важном в жизни человека. Здесь можно осмыслить прошлое и настоящее в их неразрывной взаимосвязи и вести диалоги с великими литературными предшественниками. Действительно, в книге очень много интертекстуальных отсылок: к Блоку («желтый булочной свет»), к Булгакову («а теперь ты стоишь у трамвайных бессмертных кругов, ты стоишь у прудов на закраинах дуг голубых»), к Мандельштаму («на морозном стекле проступает имя»).

С Мандельштамом у Грицмана особые отношения. Преодолевая временные и пространственные границы, художественные миры питерского и московского поэтов пересекаются настолько тесно, что становятся единым культурологическим континуумом, где уходящий вдаль состав – сквозной образ книги – предпочитает двигаться в особом направлении – вплоть до станции конечной, где «холодно мерцают на пути / города – фантомы постоянства». Это средоточие вселенной, съезжающей «с катушек» в бездну, стремящейся к последнему полустанку, за пределами которого время обнулится и начнется новый отсчет – в границах циклически повторяемого процесса распада и нового созидания.

Однако застывшее время, отождествляемое с вечностью, выводит читателя книги и на другую тему – это неизбежно присутствующий, невольно читаемый в подтексте мотив смерти. Автор часто задумывается над этим вопросом, в его стихах присутствует оппозиция вечного и бренного, души и плоти. Избавление от тягот земного существования, преграждающего путь к жизни души, – один из ключевых мотивов «Личного сообщения». Смерть подобна возвращению к самому себе – к заброшенному и забытому городу, к потерянному дому, к утраченным духовным и человеческим связям. Именно об этом мечтает лирический герой Грицмана, понимая, что «в душе остался сухой остаток», «опивки прошлого» – и, как ни парадоксально это утверждение, только данное обстоятельство и способно примирить его с настоящим:

Все тот же поворот, и дом, и дым.
Горит камин, ноябрь, наверно,
в гостиной у огня сидят они, как мы,
в той жизни, позапрошлой и неверной.
Все это ожерелье городков,
душою облученных поселений,
скользит под мглистый памяти покров
за поворот, и легче по осенней
листве скользить навстречу той судьбе,
где я один. За окнами все немо.
Я говорю теперь не о тебе,
но о тепле потерянного дома.

«Личное сообщение» – это очень эмигрантская лирика, с присущей ей ноткой ностальгической грусти и неизбежной тоски по родине. Однако подлинный драматизм заключается в том, что родину автор потерял дважды, превратившись из эмигранта географического в эмигранта духовного. С потерей легче смириться, если осознавать, что оставленный тобой предмет/объект где-то существует. Это дает надежду на возможную встречу с будущим. Но что делать в том случае, когда адресат выбыл, а родина ушла в небытие, сохранившись только в пространстве памяти? Вероятно, пренебречь законами земного существования и навсегда остаться там, где душа была способна испытывать полноту ощущений.

Поэтический стиль Андрея Грицмана необычен и очень самобытен. Стилистически это смешение верлибра и силлабо-тоники, свободно и совершенно произвольно текущая речь человека, который привык размышлять наедине с самим собой и которому все равно, какое впечатление он произведет на окружающих. Главное – поток мыслей и чувств, такой же естественный, как жизнь. Оттого и нарочитая небрежность рифмы, местами даже ее отсутствие, и грамматическая «непричесанность» строя речи, и сбивчивость повествования.

Эти стихи – живые, дышащие организмы, внутри которых существует, страдает, делится сокровенным со своим читателем душа поэта. Душа, стремящаяся перешагнуть через традиционные границы языка, пространства, времени, исторических обстоятельств и утвердить свое право быть понятой и услышанной:

Вот и осталось: кивок на экране.
Я не прощаюсь на срок и заранее.
Знаю ответы: срок не отмерен.
Что же осталось? Пространство и время.
 
В жизни, мне данной, так получилось:
прядь и очки, через границы,
голос в ночи
и знак на ключице.

[1] Андрей Грицман. Личное сообщение. – Київ: Друкарський двір Олега Федорова, 2022.

[2] Исупов К.Г. Русский Антихрист: сбывающаяся антиутопия // Антихрист (Из истории отечественной духовности): Антология. – М.: Высш. Шк., 1995.