В саду родного языка

СЛОВА УШЛИ, ОСТАЛАСЬ ТОЛЬКО МЕДЬ

Слова ушли, осталась только медь.
Нет, медь – это то, что было раньше,
а ныне только муть;
«у» или «е»: при смене гласных
язык меняет смыслы,
до смены флагов ему не дотянуть.
А ведь я взрастила свой язык сама.
Я поливала его из лейки пустоты.
Еще подростком я лелеяла слова,
их понимали лишь родители и ты.
Так я жила в саду родного языка,
хоть за окном все говорили на английском.
А говорят, теперь это язык врага –
язык, который я считала своим личным.
Мне следовало бы его давно забыть
(как его забыли почти все мои друзья),
мол, кому нужна его больная прыть,
его ненужное переосмысленье смыслов.

Но я из трупов Румбулы добыла его суть,
из трупов Сосенок,
из трупов Коммунарки и Лубянки;
на нем говорили мои мертвые
(не русские – отнюдь!).
И из той сути получился порошок,
и он осел на дно сосуда,
и из него я поливала тот язык, цветок –
не тот, что за окном цвел,
на котором говорили всюду –
а личный мой язык.
И желчь, осевшая на дно,
смешалась с миром, говорившим на английском,
так стал мой родной язык и мир – одно,
и почва, политая им, стала родной и близкой.
И мне непонятно, как можно запретить язык,
который я взрастила из своих же мертвых;
что общего у него с тираном дальних стран?
Что вы сказали? В них говорят на том же языке?
Лишь совпадение, уверяю вас, сэр/джан.
Мой – только мой, он вырос в пустоте,
мой выдуманный русский,
как выращенный мамой-одиночкой сын,
он не имеет отношения к войнам;
язык, взращенный в пустоте,
из порошка души, добытого из мертвых.

O КРЫСОЛОВЕ И ЕГО ФЛЕЙТЕ

Выпей, чтобы словить
– нет не кайф, говорит, а волну.
Человек ведь как радио –
ловит волны.
Не каждый, конечно,
но ты умела,
да, когда-то умела,
было дело, умела,
а сейчас не могу –
слишком долго жила
слишком трезво;
слишком вижу реальность
такой, какова она есть.
Так лучше, – говорила себе, –
жить в реальном мире,
без наркоза
стихов, без музыки, без красоты;
так лучше –
стоять на земле,
прочно и скучно
на ней стоять,
и видеть реальность
какой бы она ни была –
чем прыгать по облакам,
с облака на облако
перелетая как птица,
как бабочка, как мотылек,
чтобы в конце каждый раз
неизменно падать на землю.

А бывает, что падает целый народ,
а то и целая страна,
миллионы людей
привыкших верить в красивые сказки,
читать прекрасные стихи –
непременно с рифмой! –
зачаровывающие своей музыкой,
красотой,
и сном, сном, сном.
Под музыку таких стихов хорошо мечтать,
и видеть прекрасные сны
и, не просыпаясь, спать, спать, спать.

Под аккомпанемент такой музыки
и смерть не покажется страшной,
и конец позовет к себе музыкой,
картинами, красками, сном…
И когда народ, вобравший в себя эти звуки,
ставший ими,
как музыкант становится флейтой,
когда такой народ падает с облака,
внезапно падает с облаков на землю,
он не знает что с ним случилось,
– ушибся? – в чем дело?
Нет, боли нет,
боль – это сначала, а он уже мертв,
прекрасные звуки заглушили в нем все,
даже боль падения,
ужас ухода,
страх вымирания
целой расы –
не только отдельного «я».

А еще, помнишь, дети города Гамельна,
зачарованные звуками флейты
– как они побежали за…
Постой, – говорит, –
Крысолов был не простой музыкант,
он играл как бог!
В том-то и дело – «играл, как бог!».
Звуков флейты – пусть и волшебной –
оказалось достаточно,
чтобы ввести под наркоз всех детей,
увести их туда, откуда их ждут не одно столетие
и откуда они никогда не придут.
Но не жалейте детей: они не испытали страх смерти
и, погибая, не знали, что их обманул Крысолов.

Люди не крысы, скажете вы,
и легенда о Крысолове тут совсем ни при чем.

Но, говорю, вы все же спуститесь,
завороженные звуками прекрасных стихов
(знаю, знаю, можно всю жизнь провести в облаках,
наглотавшись рифм, метафор и пр. и пр.),
попробуйте прожить без наркоза
без рифм,
без музыки
без картин,
не поддаваясь соблазну отдаться призывам
(«мы великий народ высокой культуры и т.д. и т.п.»).
От приземления будет больно,
но только сначала,
а когда боль пройдет
и настанет черед скуки и омерзения,
ты увидишь, что, пока ты летала,
на земле убивали –
от твоего имени.
Ты скажешь – нет, я летала!
Я была высоко, я не знала!
Реальность, и правда,
кровава, нелепа, невыносима, скучна,
в ней невозможно жить без наркоза.

Но ты все-таки живи только в ней.

А пойдешь за очередным Крысоловом,
так и скажи:
не могу жить без опохмеляющей лжи,
падаю в нее опять –
хотя и кажется, что взлетаю.

* * *
Если ты не знаешь, к какому поколению ты принадлежишь,
и если ты не знаешь к какой стране ты принадлежишь,
и, вообще, принадлежишь ли ты к чему бы то ни было;
и если, по дороге на север, ты видишь падающих с неба птиц,
тех самых – или потомков тех самых – что сотни лет знали дорогу на юг,
и если, проживая в городе, к которому не принадлежишь,
ты читаешь о стране, в которой ты никогда не была,
оказавшейся вдруг на треть под водой,
и если после этого ты продолжаешь жить
как ни в чем не бывало,
ведь ты привыкла так жить, ни к чему не принадлежа –
ни к народу, ни к стране, ни к языку,
ни к югу, ни к северу, ни к востоку, ни к западу,
а может, из-за того, что ты привыкла катиться, как колобок,
из страны в страну, из города в город, из языка в язык,
а может, из-за того, что корни твои были вырваны, как зубы дракона,
в предалеком прошлом
и на их месте не выросло ничего,
кроме непонятной тоски
(непонятной другим, а тебе-то вполне понятной,
до зуда в корнях, которых давно уж нет),
следуй уставу утопленников:
сними голову с шеи,
подержи ее в левой руке,
забрось ее в синее море,
то самое, что с каждым днем становится все черней,
то самое, что на треть затопило страну,
в которой ты никогда не была;
и если, приняв жертву твоей головы,
море не смирится,
не войдет в прежние берега
(«Море волнуется, раз, море волнуется, два…»),
то войди по колено в море,
войди по пояс,
войди по шею,
на которой у тебя – помнишь? – нет головы.
Дай морю сделать с тобой все, что оно делает с миром.
Помни: море сильней тебя.
Помни: море сделает с тобой все что хочет.

* * *
Иногда я ловлю себя на мысли, что за шум готова убить.
Разумеется, я не даю себе волю.
Но вчера, увидев фавна козлоногого средь шумящих гостей,
я подумала, что зря себя сдерживаю.
Никому не нужна эта жертва – ни счастья от нее, ни денег.
Вижу, гости идут процессией и на каждом головной убор
с рогами из слоновой кости
(Сколько слонов поубивали, сволочи!).
Эта мысль о слонах прибавилась к мысли о шуме,
и я подошла к одному из гостей
и сорвала с его головы дорогой убор.
Он закричал, как козел, обеими руками прикрывая козлиные уши.
А тот, что шел рядом с ним, тот фавн козлоногий,
я и с него сорвала убор.
И так я подходила к каждому,
и каждый послушно ждал своей очереди.
Всего их было больше пятидесяти,
своим присутствием они застили свет.
И когда я дошла до последнего
и он смиренно подставил голову,
я сказала с непоколебимой жесткостью:
– Ты будешь носить свой убор всю жизнь.
И вмиг исчезла процессия, как будто ее и не было,
и наконец стало тихо, как было в начале дней.