Случайная телепрограмма

ИЗ ЦИКЛА «ПАНК-РОК»

За домом – клен, за кленом – насыпь,
за насыпью – такой же дом.
Когда мне стукнуло пятнадцать,
на торт и свечи в доме том
сошлись два гостя – я и мама,
и (не сидеть же в тишине)
случайная телепрограмма
плела нам байки о войне.

«Ком а ля гер», – с английским рыком
невидимый рассказчик пел.

Наутро все еще утыкан
свечами торт мой. В штате Пенн-
сильвания отец работал,
раз в месяц приезжал отец.

Так память паром из капота,
дымком из областного ТЭЦ
выходит, охлаждая то, что
шурует поршнями внутри.

Туман отрочества, так точно,
но он рассеется, смотри,
и станет видно: в доме старом
с весны не мытое окно,
в котором я терзал гитару
и слушателя заодно.

Тот слушатель на crazy Russian
полюбоваться ходит в парк,
а ты ему «Весь мир – параша!»
визжишь, как настоящий панк,
«Не надо лавров мне и мирта, –
трубишь, аки дегенерат. –
Даешь свободу! Дайте спирта!»
И он в ответ приносит спрайт.

А в понедельник утром в школу
меня автобус отвозил.
Очкарик, неуклюж и скован,
я дрейфил пасмурных верзил
в футбольных пестрых униформах,
и лишь отличнице одной
поведал о своем бесспорном
таланте рокера. Сквозной
оградой кленов краснолистых
недвижимость обнесена.
Гитара в гараже пылится.
Приходит вечер. У окна
застыла в ожиданье мама
с тортом на именины мне.

Бубнит, бубнит телепрограмма,
мелькает где-то в глубине.

* * *
Средь немытых вилок и тарелок
циферблат находишь наугад.
Шесть часов. Вечерний циркуль стрелок,
тикая, садится на шпагат.

Время сникнуть, время сгинуть вовсе,
свой обед, не разогревши, съесть
время есть, и в гусеничном ворсе
пледа мерзнуть – тоже время есть.

Но не время у лихого беса
философской внятности просить,
потому что жизнь – не только бегство,
потому что стоит погасить
искру, как опять по коридорам
дед-уборщик примется мести
пепел сигарет твоих, в котором
вряд ли Феникс вздумает взрасти.

* * *
Когда причаливают лодку харонову
к крутому берегу Восточной реки,
и грузят ту или иную херовину,
бычки за уши заложив, моряки,
психоделичный дядя, спешившись с велика,
с другого берега им машет рукой
и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга.
И густо фабрики дымят за рекой.
Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся,
он устремит туда, где пристань и шлюз,
и напевает не лишенный изящества
еще с Вудстока им запомненный блюз
о том, как много нужно этого самого
для просветленья в мозгах, а для души
одна любовь нужна и музыка, заново
в ушах звенящая и горсть анаши.

Так напевает он, и в образе Хендрикса
уже является Харон мужику.
В преддверье ада речка движется, пенится,
любовь и музыка стоят начеку.