Сидеть на скамье в тени

РАЙ

Сидеть на скамье в тени.
Цвета старого снега
рулон деревянных реек, выгнутый вдоль спины.
Берег. Радостное, Дейнека,

расписное небо твое поверх,
в облаках распластанных и гимнастах –
розовых, серых, солнца дрожащий смех
в ветках, у набережной скамья, в ста

шагах от речных перил,
достоверный воздух,
вид на реку такой же, каким он был
прежде, с собой принесенная книга, в звездных

крапинках яблоко, зерна в нем.
И милосердное позволенье
вопреки на всех языках травы повторяющему «уснем» –
оставаться до вечера. До главы
солнца, за край заходящего, краем зренья.

* * *
Вначале – грунт: суглинок, известь, прах.
Рисунок, намечающий кайму
земли, начало воздуха, размах
ствола. Коричневые ветви льнут к нему.
А свет и сумрак смешанные пусть
в скорлупках почек утро растворит
и в листья краску обращает хруст
поспешной кисти по холсту коры,
то опускаясь в радужную грязь,
то тычась в небо. И продет большой,
как ствол, в палитру, палец, чтобы длясь
корнями остальных связать с душой
исходные цвета и вещества –
дыхание, растертый камень, дым
и слово, разветвленное в слова.
Создателя и созданное им.

* * *
Будет легче –
какой-нибудь месяц,
и будет поздно темнеть,
будет длинное лето стоять, как вяз,
все в горячих листьях, и, перевесясь
через балконную клеть,
на земле не увижу сырых гримас,
а увижу головы на скамьях,
точно фрукты на дне корзин,
спины и спинки бегущих трусцой собак,
реку, радость. Но радость в такой близи
невозможно постичь, и не будут ли там нужней
этот горький сумрак и снег
на пустынной набережной, и тяжелое небо,
и скука последних дней
в предвкушении тех.

* * *
                                           В.Г.

Пишущий стихи, шуршащий
ими, шаркающий ночью,
кашляющий, тихо говорящий
про себя свой перевод подстрочный
с гулкого в ушах, один, а труд, которым
избран человек и завербован,
странен. И тому, кто вторгнут
в этот скрип и шепот не любовный,
ничего не остается, кроме
кропотливой муки подневольной,
мятой рукописи и разгрома,
нимба дымного от лампочки настольной.

* * *
Зимнее твое лицо в следах
птичьих лапок-веточек внахлест
и пигментных, заячьих погонь по насту лба в мороз,
словно карты севера протертой на местах
сгибов, разворот, дыра,
где полузамерзла речь и тени облачных по ней скользят не в ряд
мыслей, что облечь нельзя в слова, но будет следопыт
прознавать кто от кого, спасаясь, утопал
в собственных следах и чьих остатки битв
эти борозды в щеках и кто в кого попал
окриком-укором, кто, в упор,
на кого смотреть нельзя, смотрел,
смотрит по сей миг на лица наши в дырах пор,
тающие на глазах, апрель.

* * *
Когда мои глаза привыкнут к смерти, в ней,
как в темноту спустившийся, не сразу
я различу по контуру теней
предметы бывшие, и запад, и восток,
и по спине сползет, как страх за ворот водолазу,
весь океан,
и там,
в огромной западне,
по самый потолок затопленной, воздам
безмолвную хвалу случившейся со мною
судьбе, ее таинственным трудам
и щедрости, которой я не стою.