С высоты

С ВЫСОТЫ

Извилистой реки еврейский алфавит –
Бог пишет на Земле невнятные указы.
Покуда разберешь начало фразы,
смысл растекается и голова болит.

Прижмись щекой к дрожащему стеклу –
жует мотор, сжирая расстоянье.
Что Моисей искал в Твоем сиянье,
синайскую разгадывая мглу?

Забудь себя и взглядом повторяй
лишай лесов, кайму прибрежной пены,
вводи раствор заката внутривенно,
теряй себя до легкости, теряй.

Вот-вот проступит настоящий лик:
морщин рембрандтовых глубокие ущелья
слагаются в подобие веселья,
в которых узнаёт себя старик.

* * *
Солнце садится в щель,
в паузу двух домов.
Прошлое село на мель
лишних движений, слов.

Тянет дом за собой
тени густую кайму,
верной рабой
никнущую к нему.

Солнце садится. Вдруг
так озаряется ствол,
словно твой мертвый друг
в гости зашел.

Явлен его приход
смехом сухой коры.
Славно идет поход
вечера на дворы.

Видно, всё хорошо,
видно, пошло на лад…
Вот бы еще
длился и длился закат.

С ним бы сюда сошла,
не допустившая сбой,
света простая душа,
принятая тобой.

* * *
                           В. Гандельсману и его «Школьному вальсу»

Проходя проспектом, пыльной круговертью:
гнильцой потянет из дупла метро
цветочным магазином – душистой смертью
шатром
круглостриженным детского цирка –
опилки в пыль под копытом коня –
всё это высверк
ошалевшего смутного дня:
всмятку мусор и ветер и облако
прошлогодней желтели листва
сбита в лужах пузырчатых. Вот в каком
окруженьи-круженьи жива
тоненькая словно писк пичуги
ситцевая на просвет ясна
раскрасневшаяся от потуги
в тесноте своей весна

к доске выходит Людочка Лебзяк:
под школьной формой острое взбуханье
невнятной силы ликованье
взбесившейся весны незрелый злак

вмешательство открытого окна
вломившегося воздуха юродство
небесного сукна
из тонкой пряжи мая первородство
взвесь запахов влетевшая сюда
свидетельство взрывной творящей воли
слюда
оцепеневшей и прозрачной голи
межветвенная так простор яснит
как будто даль провиденьем промыли
а бедра дворовых лоллит
еще твой взгляд не искривили
настолько, чтобы, вымахнув из рам,
смотреть во двор до отупенья – там

гулит и стонет голубь – время
распространять семя.

СТАРИК В ОСЕННЕМ ПЕЙЗАЖЕ

Домик с видом на горы и море.
Позади тревоги и горе,
впереди – одна смерть.

Город выметен чисто-пречисто,
чайкой выкричан, ветром просвистан.
Может, смерть – это маленький смерч,

встрепенувший листья и воду,
заголивший на миг природу,
изменивший ее состав

на такую малость, что сложно
уследить, но заметить можно –
солнце смотрится в свой расплав:

подобрав багровые юбки
по колено ступает в жутком, –
не помочь.

Всё на такт отстало от сути,
бродят те же – не те же люди,
блудный пес убегает прочь.

Нету больше милости – взгляда,
встречь которому были рады,
ради смысла, что был точь-в-точь.

СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ

После ночной бури
расчесанный и умытый
словно очнувшись от дури
голубизною сытый
день утешает море
детским колесиком солнца;
ночью вскипали в ссоре
волн пугливые овцы
нынче они притихли
стали накатом долгим
лижущим берег волглым
пенным остатком вихря.
Роспись горного кряжа
беспомарочной тенью
как на духу расскажет
кто это всё затеял.
Ветра длинное тело –
ворох воздушной пряжи
штопкой прозрачной нити
небо с водою свяжет
всё до песчинки увидит
к каждой птице прильнется…
в мальчике всё очнется
в собирателе мидий.

* * *
Жизнь упирается в боль,
боль упирается в смерть.
Так написана роль.
Надо сыграть суметь.

Нужно вплести монолог
в разноголосый гам,
нужно выправить слог
по корневым слогам.

Вслушаться, помолчать,
горсточку смысла спасти,
на невозможный чат,
что за чертой, – зайти.

Нужно проверить, нет ли
истины в сшибке линий
дерева, ткущего ветви
в сторону сущей сини.

Даже зная, что храм
птичий тебе закрыт,
лучшую выбрать из рам
для небесной игры:

облака грузная взвесь,
хор оплывающих форм,
глазу – певучая весть,
воображению – корм.

Помнишь, еще Еврипид
всех простил, говоря,
как в нас Медея болит
чувством, потраченным зря.

* * *
Страх насовсем попасться в плен
наплыва ясности минутной
подсунуть норовит взамен
слова, в их яркости лоскутной.

Люби их полновесный блеск,
на радость людям расцветивший
холодный и немой отвес
над пропастью, их породившей.

Лови их светоносный блик,
сумасводящую природу:
надежность суши – только вскрик,
материков, ушедших в воду.

Как новый Одиссей, плывешь
и, с болью слушая сирену,
в сладчайшем пенье узнаешь
первоначальную подмену.

* * *
Длительность дня, непомерная длительность дня
с медленным весом холодного зимнего утра,
с хрупким сплошным целомудрием снежного льна,
словно сгустилась седая алмазная сутра

и разрослась в неизбежную длительность дня,
где и застыла, не падая вниз, ни
вверх не взлетая, сама себе бережно сня
образы жизни, бесплотные образы жизни.

Сумерки сгладят корявые линии дня,
свет истолчется в закатной пылающей ступе,
силу теряя, державшую контуры, льня
к той темноте, что когда-нибудь к сердцу подступит.

* * *
Оделось небо в свой свинцовый китель
и тяжко тянет темные слои.
Лежит земля, как женщина в соитье,
и влаги ждет, как счастья и любви.

И вот, вода летит, как откровенье,
и, в поры проникая, тяжелит
покров земли с победоносным рвеньем,
и пруд ознобом заодно рябит.

ОСТРОВ САН-МИКЕЛЕ, ВЕНЕЦИАНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Здесь небо слепительно синее –
целебный для глаза бальзам.
Зеленое облако пинии
срезает его по углам.

Сполошная ласточка мечется
легка в повороте любом,
как будто от времени лечится
в отваре его голубом.

И сверху всё кладбище с нишами,
с корнями, проросшими сквозь,
с такими навеки притихшими,
по смерти идущими врозь,

сжимается в точку, где нечего
и некому больше делить…
Сполошная ласточка мечется,
пытается всех примирить,

прощально, как выстрел, взвивается,
забыв про земное родство.
А остров, как плод, возвращается
в лагуну, праматерь всего.

* * *
За что-то уцепиться, схватиться…
За сияние Адмиралтейского шпица,
За велосипедные спицы,
Сумевшие серебром пролиться.

Схватиться, прижаться что есть силы
К мысли, родной и горячей,
Пока еще не остыла,
Не стала чужой и незрячей.

Схватиться, прижаться, как пойманный, к прутьям,
Придумать заботу-работу,
Чтоб течь из минуты в минуту без сути,
Сказать себе: у меня дело, и всё тут.

Вцепиться, схватиться, прилепиться навек,
Срастись до последнего сущего
С близким, который всего лишь человек,
И не может стать ближе, чем дано живущему,

За лист, просвеченный солнцем, за волосок улыбки,
За шаманские Белого танцы…
За что-то уцепиться, когда мир становится зыбким
И течет сквозь пальцы.

За вяжущий ужас, который не стал
Ни молчаньем, ни лепетом,
За стоглазую ночь, когда ты лежал
Лицом в небо: ты был – и тебя не было.