Русская поэзия Ташкента: благоприобретенный акцент

Русская поэзия столицы Узбекистана после распада Союза, на фоне обрыва издательских связей и разрушения общего книжного рынка, на какое-то время оказалась в изоляции. И в этих новых условиях неожиданно получила возможность для видоизменения и обретения собственного «акцента». Это не был радикальный уход в сторону западноевропейского верлибра, как в случае с Ферганской школой поэзии и ее лидером Шамшадом Абдуллаевым, но и реалистический канон уже не определял на рубеже веков лицо ташкентской поэзии.

Свой след оставили в истории постсоветской русской литературы Узбекистана Александр Файнберг, Хамид Исмайлов, Санджар Янышев, Рифат Гумеров, Михаил Книжник, Людмила Бакирова, Вика Осадченко, Александр Колмогоров, Михаил Калинин, Лариса Дабижа, Влад Соколовский, Алексей Кирдянов, Андрей Павлюк, Олеся Цай… И этот перечень, конечно, не полон. К нынешнему моменту часть названных поэтов эмигрировала из страны, другие ушли из жизни. Но многие из них привнесли в русскую поэзию зерна иной ментальности, расширили в той или иной мере ее границы. Не столько за счет привнесенных в стихи элементов экзотики, сколько благодаря переживанию и осмыслению опыта жизни в восточной среде и зафиксированным в их творчестве сдвигам в традиционной для русского языка картине мира.

В предлагаемой вниманию читателей публикации мы остановились на четырех поэтах, продолжающих жить и работать в Ташкенте.

Сабит Мадалиев, возглавлявший ташкентский журнал «Звезда Востока» во времена его короткого расцвета, в 1991–1996 годах, со временем отошел от активной работы в светской литературе. В последние годы он много и успешно переводит на русский произведения классиков суфийской литературы, в том числе Алишера Навои. Однако он продолжает писать рубаи, где суфийский канон обогащается глубоко личным лирическим переживанием, и эти емкие четверостишия представляют собой пример высокоинтеллектуальной и тонкой работы с языком. Нестандартный ритмический рисунок и неожиданная образность позволяют Мадалиеву расширять рамки жанра и вдыхать в него новую жизнь.

Творчество Сухбата Афлатуни (Евгения Абдуллаева) давно перешагнуло границы республики. Этот универсальный автор, одинаково успешно проявляющий себя в поэзии, прозе, критике, журнальном деле, занимает видное место не только в русской поэзии Узбекистана, но и активно влияет на русскую литературно-критическую мысль. Что касается стихов Афлатуни, то они интересны не в последнюю очередь привнесением в них элементов прозы. Эпическое начало проявляется в циклической организации его текстов и крупной форме «стихорассказов» – как когда-то определил эти тексты сам автор. Зачастую они отмечены связным сюжетом и набором действующих лиц. Нередко, как и в прозе Афлатуни, повествование в его стихах ведется от лица сказового персонажа, чей русский язык – не столько язык узбекской улицы, сколько озвученная речь подсознания, отражающая восточную ментальность. В других случаях мы слышим со страниц его поэтических книг голос русского – или, точнее, русскоязычного – интеллектуала с богатым культурным бэкграундом. Он несколько потерян и отрешен в пейзаже восточного города, но это единственная среда, в которой он способен существовать, не утрачивая своей идентичности.

Бах (Баходыр) Ахмедов на фоне других ташкентцев – собратьев по поэтическому цеху – не выглядит их земляком. Он наследует, скорее, Серебряному веку, в равной степени тщательно обходя рифы советского канона и «актуальной» поэзии. В стихах Баха Ахмедова (впрочем, как и в его прозе) мы обнаруживаем приметы литературной игры в духе Набокова, легкий привкус латиноамериканского магического реализма, «игру в классики» с предшественниками. Что угодно может хрустнуть на зубах у искушенного читателя, но не ташкентский песок. Возможно, в том и состоит миссия Ахмедова: вписывать местную литературу в более широкий географический и исторический контекст, раз за разом прививая к ней ветви инокультурных традиций.

Самый младший по возрасту из четырех авторов – Наталья Белоедова. Становление и рост этого поэта происходили уже в новом веке, в эпоху Интернета и информационной прозрачности. Она регулярно участвует в литературных семинарах, форумах и мастер-классах, где-то в качестве слушателя, а где-то и наставника, будучи глубоко вовлечена в литературный процесс. В ее стихах преобладают верлибр и смешанная техника, и строй ее текстов мало привязан к традиции, как восточной, так и западной. Русский стих Белоедовой растворен в неподвижном жарком азиатском воздухе и идеально умеет принимать форму пейзажа. Гибкий и пластичный язык становится ловушкой для остановленных мгновений, душевных состояний, не поддающихся рациональному анализу и формулировкам. И если, скажем, поэзии Ахмедова присущи афористичные финалы, в сгущенном виде передающие суть текста, то Белоедова сильна финалами открытыми, недоговоренными, где главное растворяется в воздухе, оставаясь не названо и за кадром.

Представленные здесь поэты не образуют единого стиля и направления – скорее наоборот, воплощают различные эстетические принципы и подходы к решению художественных задач. И чем меньше остается в Центральной Азии литераторов, профессионально пишущих на русском, тем важнее присутствие там единичных значительных авторов, исповедующих различные, иногда взаимоисключающие творческие методы.

События прошлого года, когда миграционный поток изменил направление и столицы центральноазиатских республик внезапно пополнились сотнями тысяч молодых и активных россиян, дает ташкентской поэзии шанс если не для открытия новых имен, то, как минимум, для расширения аудитории местных русскоязычных литераторов и обновления культурной среды.