Разговор с камнем

КОШКА В ПУСТОМ ДОМЕ

Взял и умер – а кошка?
Разве можно такое?
Что в пустом доме делать –
лишь о стены чесаться
да мебель царапать.
Ничего не меняют,
но в чем-то подмена:
все стоит, как и раньше,
только стало просторней
и в сумерках свет не включают.

На ступеньках шаги,
но не те, а другие,
и кладет рыбу в миску
та рука, что не клала.

Что-то остановилось
и не хочет вернуться.
А другое идет
вовсе не так как надо.
Кто-то был здесь всегда
и внезапно исчез –
его нету и нету.

Ни в шкафах, ни на полках –
все проверила трижды,
под ковром, под кроватью –
нет! Как нет и запрета
разбросать все бумаги…
Что ж теперь остается?
Только спать в ожиданье.

Пусть он только вернется,
только двери откроет,
как сразу узнает,
что с кошкой нельзя так:
кошка выйдет случайно –
мол, не больно и надо, –
не спеша и на самых обиженных лапах,
ни прыжков, ни мурлыканья
…поначалу.

МОНОЛОГ ДЛЯ КАССАНДРЫ

Это я, Кассандра.
А это мой город под пеплом.
А это мой посох и ленты пророчеств.
А это моя голова, полная сомнений.

Да, я торжествую.
Моя правота озарила все небо.
Только пророки, которым не верят,
видят такое.
Только те, кто неправильно взялся за дело,
И все свершилось стремительно,
как будто их не было вовсе.

Я отчетливо помню, как люди
при виде меня на полслове смолкали.
И смех обрывался.
Расплетались их руки.
Дети бежали к матери.
Я даже не знала их бренных имен.
И ту песенку о зеленом листке
При мне не допели.

Я их любила,
но с горних высот,
поверх жизни,
из будущего, где всегда пустота
и откуда так просто увидеть смерть.
Напрасно мой голос был строгим.
Взгляните со звезд на себя, я взывала,
взгляните со звезд!
Они слышали и опускали глаза.

Они жили в жизни.
Подхваченные вихрем,
Обреченные
от рождения на прощание с телами.
Однако в них влажная билась надежда –
зыбкий мерцающий светлячок.
они знали, что такое минута –
единственная, любая –
прежде чем
Вышло по-моему.
Но в этом нет смысла.
А это мои обгорелые тряпки.
А это весь мой гадательный мусор.
А это моё исковерканное лицо –
Лицо, не знавшее, что могло быть прекрасным.

РАЗГОВОР С КАМНЕМ

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.
Хочу войти к тебе внутрь,
осмотреться,
вобрать тебя, словно воздух.

– Уходи, – отвечает камень, –
я плотно заперт.
Даже разбитые на куски,
мы остаемся закрытыми,
и стертые в песок,
мы никого не впустим.

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.
Я здесь просто из любопытства,
только жизнью и можно его утолить.
Мне бы пройтись по твоему замку,
а потом проведать лист и каплю воды.
У меня, смертной, не много времени;
неужто это тебя не тронет?

– Я из камня, – говорит камень, –
и должен остаться невозмутимым.
Уходи.
Я не умею смеяться.

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.
Говорят, у тебя внутри пустота,
никем, к сожалению, не виденная:
просторные залы без эха шагов.
Признайся: ты сам об этом знаешь.

– Просторные залы… – говорит камень, –
но в них нет места.
Они прекрасны, наверно,
но не в твоем убогом вкусе:
ты меня знаешь, но никогда не постигнешь.
Я к тебе весь повернут,
но что внутри, ты не видишь.

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.
Я в тебе не ищу приют навсегда.
Я не нищая, не бездомная –
у меня есть свой мир,
он стоит того, чтоб вернуться.
Войду и выйду с пустыми руками,
а чтоб доказать, что я тут побывала,
ничего не представлю, кроме слов,
которым никто не поверит.

– Не войдешь, – говорит камень, –
у тебя нет чувства причастности,
его не заменят другие чувства.
Даже зоркость всезнания
бесполезна без чувства причастности.
У тебя лишь зыбкое представление
о нем; завязь, и то едва ли.

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.
Не могу я ждать две тысячи веков,
чтобы войти под твой кров.

– Раз ты мне не веришь, – говорит камень, –
обратись к листу – он скажет то же, что я;
или к капле – она скажет то же, что лист.
Спроси хоть волосы у себя на голове…
Смех, мощный смех меня распирает,
которым я не умею смеяться.

Я стучу в его дверь:
– Это я, впусти меня.

– Нет у меня двери, – говорит камень.

КОНЕЦ И НАЧАЛО

После каждой войны
кто-то должен прибрать:
сам собою порядок
не водворится.

Кто-то должен развалины
счистить с дороги,
чтоб телеги проехали,
полные трупов.

Кто-то должен копаться
в слизи и пепле,
в диванных пружинах,
обломках стекла
и кровавых лохмотьях.

Кто-то должен бревном
подпереть эту стенку,
и окно застеклить,
и двери навесить.

Это не фотогенично
и требует годы.
А фотографы уже уехали
на другую войну.

Снова надо построить
мосты и вокзалы.
От закатанных рукавов
останутся клочья.

Кто-то с метлой в руках
вспоминает о прошлом.
Кто-то, слыша, кивает
уцелевшей головой.
Но уже рядом с ними
возникнут другие –
те, кому это все надоело.

Кто-то еще выкапывает
замшелые аргументы,
насквозь проржавевшие,
и сбрасывает их в мусор.

Те, кто знали,
в чем было дело,
сменяются теми,
кто знает мало.
И меньше чем мало.
И совсем ничего.

В траве, которой поросли
причины и следствия,
кто-то должен улечься
с травинкой во рту
и пялиться на облака.

НЕВИННОСТЬ

Зачатая на матрасе из человеческих волос,
Герда, Эрика или Маргарита
действительно ничего об этом не знает.
Такие сведения не подходят,
чтоб ими делиться или осмыслить.
Эринии слишком уж справедливы:
сегодня их птичья возня раздражала б.

Ирма, Бригита или Фредерика –
ей двадцать два или чуточку больше,
знает три языка (для поездок хватает).
Работает в фирме матрасов на экспорт,
прекрасных матрасов из чистой синтетики.
Экспорт сближает народы.

Беата, Ульрика или Хильдегарда –
худая, высокая, хоть не красотка,
но шея, лицо, грудь и бедра
В полном весеннем расцвете.

Радуется, босая, на пляжах Европы,
распустив длинные – до колен – волосы.
Стричь не советую, сказал ей парикмахер,
второй раз никогда так пышно не вырастут,
уж вы мне поверьте:
это проверено
tausend – und tausendmal.

ОДЕЖДА

Снимаешь, снимаем, снимаете
плащи, пиджаки, жакеты, блузки –
из шерсти, из хлопка, из полистирола,
юбки, брюки, носки, исподнее,
кладя, вешая, перекидывая через
подлокотники кресел и ширмы;
пока что, говорит врач, ничего серьезного,
можно одеться, отдохнуть, уехать,
принимать, если надо, перед сном, после еды,
прийти через три месяца, год, полтора года;
вот видишь, а ты думал, а мы боялись,
а вы допускали, а он подозревал;
пора завязать, застегнуть еще дрожащими руками
шнурки, кнопки, молнии, заклепки,
пуговицы, воротники, галстуки, тесемки
и вытаскивать из рукавов, сумок, кармана
измятый – в горошек, в полоску, в клетку – шарфик
с нежданно продленным сроком годности.

НАТЮРМОРТ С ВОЗДУШНЫМ ШАРИКОМ

Вместо воспоминаний
перед кончиной
я хочу, чтоб вернулись
пропавшие вещи.

В окна и двери – зонтики,
плащ, саквояж, перчатки,
чтоб я сказала:
зачем мне всё это?

Булавки, ножик, расчески,
тесемка, бумажная роза,
чтоб я сказала:
ничего мне не жалко.

Где бы ты, ключ, ни валялся,
главное – не опаздывай,
чтоб я сказала:
заржавел, голубчик.

Туча бумаг повиснет,
анкет, пропусков и расписок,
чтоб я сказала:
солнце заходит.

Часы, из реки выплывайте,
дайте мне взять вас в руку,
чтоб я сказала:
всё так же врете.

Найдется и шарик,
сорванный ветром,
чтоб я сказала:
Здесь детей нету.

Лети, окно ведь открыто,
лети по всему свету,
пусть кто-то воскликнет: – О!
Чтоб я заплакала.

НАДГРОБИЕ

Здесь лежит старомодная, как двоеточие,
автор нескольких поэтических строчек
на вечном покое, хотя ее труп
не входил ни в одну из писательских групп.
Сова на могиле, росток лопуха
и эти вот строчки смешного стиха.
Прохожий, достань свой компьютер заморский,
подумай на миг над судьбою Шимборской.

                                  Перевод с польского Елены Катишонок