Посвящение

Сон о пластинке, пастила, душа плаксива, осипла, полночь у стола ее скосила.

Сон о пластинке по челу. Болезнь желанна. На чердаки свои лечу, в свои чуланы.
Там абажур, истлевший в прах, и лампа-филин, и чахнет детский хлам в чехлах, и я всесилен.

Часы, туманность Андромеды, слова, как мозг, воспалены, компрессы снега, нега, сны, ангина, привкус меда.

Рука папы просунута под одеяло – мгновенная прохлада, тут же обнятая жаром.

Она давняя, знаю ее очень давно.

Вертишься около, вокруг руки, пятка достигает холодноватой воли.

Рука, как прилипший кленовый лист, распластана между ключицами.

Устал, щурюсь на малиновое, теперь без движения, только играю с малиновым, щурясь.

Тело расслаблено, и я успокаиваюсь, и снегом засыпаемый тихо засыпаю паинька паинька баюшки-баю.

Но уже с настоящим снегом.

Рука мамы не такая теплая, потому что на улице.

Она бела, пахнет глицерином, молода.

Знаю, что меня ждет. Урок музыки и – после.

И вот ступаешь по снегу, держась за руку.

Ступая, наслаждаешься податливостью его, под ногой он не рассыпается, а упруго уступает. Коротко мурлычет. Он обязательно идет, снег, и – вечером.

Все это происходит в пятницу, и не идет, а с неба пятится.

Снежинки-воздушные гимнасты захлестнуты ритмом улицы и, свиваясь, взмывают вверх.

За одной из них слежу и загадываю, что успею доследить ее падение, успею, не замедляя шага, и если успею, то что-то случится, а что – не придумать.

Она резко оставляет меня слева, оглядываюсь и так иду, хватаясь за руку все сильнее. И пока фон стены темен, все со мной и со мной, и вдруг тонет в белом рукоплескании витрины.

Теперь вдоль железной ограды, за которой сад.

Он в редком огне.

Ограда, ограда, пытаюсь свободной рукой вести по каждому пруту, но рука отстает, мерзнет. В карман.

И тут – стена, сплошная стена дома, ни окна, и ее расщепляет, как трещина, дерево.

Скоро уже, скоро.

Волнуясь, ты передаешь руке, которую сжал, всю тревогу.

Уже пахнет кислыми кошками и серые под ногами пятна. Серые с белым.

Теперь два шага, три – ровных, и в затылок сбегаются мурашки с предплечий и со спины.

Темные, красные, полированные, красные, темные пятна.

Под подбородком щекотный шнурок.

Невыводимый запах нафталина.

Белый слон, белый слон, он напрасен, белый слон.

Белый слон расплывается, и мертвая танцовщица поплыла вместе с полкой.

И ты подступаешь к черному роялю, и не выплакаться и не успокоиться, до самой своей улицы, до запаха бубликов с маком, только выпеченных, на снегу запаха.

Весной – объятный воздух.

Вдох и взмах.

Весной, в тщательном матросском костюмчике, отмытый, в белых гольфах.

Весной, в мае, в ожидании лакомой прогулки.

Весной дышишь так, что жизнь нескончаема, – столь светло и в таком начале она.

Весной, в саду, теплом от запаха верб, в трепетном саду.

В тебе, как в стеклянном колодце, колеблется синева неба, и грудь дрожит, как мембрана.

И вот ты выступаешь под окнами, за которыми начинается воскресная кухонная возня.

По кромке тротуара. Независимо. Чтоб никто не догадался. Искоса.

И совсем уж искоса – вниз: не наступая на стыки поребрика.

Из глубины гостиной пыль была как золото распила, плыло пространство, тихо было, мультипликационно пил ленивый кот-домохозяин, и, обалдев, под потолком зудела муха, и в таком млении были стрекозиные стрелки ходиков, – крылья мельницы, разморенные зноем.

Запах щей. Щи в обмороке.

Был день похож на решето, в муке и фартуке прислуги, ни то, ни это, ни про что, на тонком уровне разлуки.

Дрожал на кухне блеклый куб, дышали жабры, коридора темнел в дверях тяжелый круп, перебирала бусы ссора.

Не зная, чем себя занять, дыханье высилось и никло, и сквозь рассеянность в глаза текли какие-нибудь иглы.

Варилось в собственном соку весь день неясное волненье, как будто тень без утоленья тянуло время по песку.

Послешкольные в чернильных пятнах руки.

Летний и скучный день похож на жаркую зевоту собаки. Полдень.

Чуть позже приедет поливочная машина, и я побегу перед ней, немного радуясь.

Она расчешет, выпустив прозрачные когти, свалявшуюся траву и уедет.

А я останусь.

Останусь я, сорву шиповник.

Просыпая белые зернышки его, двинусь в путь долгий и утомимый.

Ни мысли в нем, и в желтой слепоте, венок из одуванчиков сплетая, в саду сонливым ангелом плутая, как отраженье в мраморной плите.

К босым ступням проселочной дороги прилив, прилавок груш, неизреченность как будто свежескошенной реки.

Ни осады осиной, спят шмели в джемперах, и дрожит над росинкой летних сумерек прах.

Мир так тих и просторен, что в его тишине слышно маковых зерен созреванье во сне.

Щелкнут ставни затвором, и окно, отворясь, задохнется простором –

и проникнет, как будто просветлясь на лету, утонченное утро в июньском цвету,

и еще не обнимет, но, скользнув по лицу, как капустница, снимет с век дрожащих пыльцу.

И вот прилив песка к босым ступням, как если бы пролился шелк из складок ночной земли, жасмин, прохладно-сладок, то шевельнется здесь листвой, то там. Вдоль полотна, вся в блестках слюдяных, дорога, и лапта босого солнца, и день, разгорячась, уже несется, и вдруг – река из лилий ледяных.

А в полдень тины сонный серпантин, мостки, полузатопленные ленью, и ход реки по-щучьему веленью так неприметен и необратим.

Под вечер стада хмурое упорство, разматывают головы коровы вдоль улочки из ревеня и рева и еле разбредаются. Все просто.

Расслабленный, ссылающийся словно на завтра – молока парного запах, округлый и сплошной, на теплых лапах, и плавно оседающий на бревна.

Не торопиться. К шапочным разборам не поздно никогда. Не торопиться. Пока весь мир един и не дробится и миг не разворован разговором.

Дверь нашарь за Черниговом, спичкой чиркни, там начнется твое посвященье, где вокзальный плеврит, кочегары черны, вороватая глушь и свеченье

белотелых, теряющих контуры хат, где летучие ветхие мыши на рассвете крушение крыл обратят в паутину под крышей,

дверь нашарь за далеким дыханьем степей, в этой черной норе разгребая жар золы, этот воздух, который темней с каждым часом, где, перебивая

тяжкий ритм шатуна, – белострочье реки – отголоском любви и свободы – среди груды горячих углей, кочерги, привокзальной тоски небосвода,

отвори эту дверь, ты за ней родился, будь так добр или нежен, не знаю, что-то сделай, не знаю, так больше нельзя, говори, говори.

1975