Последняя родина

ЗИМА

                                      Элле Леус

Зима, зима от марта и до марта.
Ты помнишь, как мы жили до зимы?
На площади святого Дюрренматта
горят костры по случаю чумы.

Но гражданам ничто не угрожает,
когда пожарно лает каланча.
Мой муж – палач, примерный горожанин,
а я – жена простого палача.

Снегами сонный город околпачен,
но ветер стих, и вечер недалек.
Сосед-молочник и сосед-башмачник
захаживают к нам на огонек.

Я промолчу, а ты меня не слушай,
когда стоим, обнявшись, у дверей.
Воронья стая облепила грушу,
за нами надзирая из ветвей.

У здешних птиц – своя игра в молчанку.
Того гляди, накаркают беду.
Палач спешит на службу спозаранку,
застегивая куртку на ходу.

Звезда в окне – как бирка на подарке –
вот-вот слетит в рождественский носок.
Палач – он тот же лекарь: от подагры
избавит быстро выстрелом в висок.

Муж с петухами, ежась от дремоты,
встает и уменьшается в плечах.
Все чаще вызывают на работу
его условным стуком по ночам.

Блестит каток у Лысой водокачки,
весь в ссадинах под коркой слюдяной.
Сосед-молочник и сосед-башмачник
отводят взгляд, здороваясь со мной.

Чини белье, на ближнего не сетуй.
Неделю почтальон не кажет глаз,
но в ящике с воскресною газетой
белеет приглашение на казнь.

Бросая все – и утварь, и посуду,
молочник эмигрирует во тьму,
как будто возвращается оттуда,
откуда не вернуться никому.

Погожий полдень у зимы в заначке,
парует снег на бане водяной.
Три дня тому пропал сосед-башмачник,
а завтра кто-то явится за мной.

Зима нескоро разрешится мартом
в окрестные болота и пески.
Муж смажет дыбу кукурузным маслом,
чтоб петли не завыли от тоски.

Зима одна, как Санта вездесущий,
на всех, кто сомневается, что жив.
День прибывает за луной растущей,
к времянке ночи путь запорошив.

Зарывшись в сон, густой и черно-бурый,
мы спим, не зная: зиму напролет
Господь очеловечивает буквы
и сходство с нами слову придает.

* * *
Светает. Стихло. Птичий гам
укроет Киев одеялом.
Я различаю по глазам
того, кто вышел из подвала.

Светло, как в детстве, по ночам
от вспышек, падающих рядом.
Идет домой и ставит чай,
и смотрит поседевшим взглядом.

Подвал – спасибо, что не склеп, –
есть сгусток безопасной зоны.
Он стар, но может резать хлеб
в отряде самообороны.

Кораблик к дому своему
плывет в тоске исповедальной.
Что знают Сартр и Камю
про опыт экзистенциальный?

Горит на страже Верхний Вал.
Болит Желань в районе сердца.
И я иду за ним в подвал,
чтоб хоть немного отогреться.

И так не верится в тепле
и тишине недолгой, звонкой,
что я живу не на земле,
а в шаге от взрывной воронки.

* * *
                                         Элле Леус с теплом

А теперь послушай о том, что из умных книг
не почерпнут ни зверь, ни моллюск, ни птица.
Ужас – тоже животное. Накорми,
обогрей, приласкай, видишь, как он боится.

Вот он свернулся жгутиком в животе,
лапки поджал, эмбриону души подобен.
Если ты помнишь, ужас приходит к тем,
кто изначально чист и внутри свободен.

Потому что из тех, кто полон мороком и слюдой,
ему ни за что не выйти, хрипя и тужась.
Он давно вошел в их тела, как к себе домой,
ибо они и есть настоящий ужас.

А твой звереныш – просто защитный спам.
Всякую тварь Господь создает зачем-то.
Защити его – и защитишься сам
под несущей стеною плача, зарей вечерней.

                                                   март 2022

* * *
Отгудела сирена, но длится пожарный вой,
запуская иной, разъедающий душу зуммер.
Этот грохот – он есть или чудится? Кто живой –
отзовись и скажи, что никто из друзей не умер.

Когда он заискрит – тот божественный свет в конце,
попрошу тишины, и еще, и еще тишины,
оттого что сетка морщин на моем лице
повторяет сегодня карту моей страны.

По утрам зашиваешь себя, словно рваный шов,
в каждой морщине – воронка расцветки хаки,
и подходишь к зеркалу, чтобы узнать, во Львов
прилетело ночью или бомбили Харьков.

Впереди зима, а запаса особо нет,
и голодные птицы, как дроны, летают низко.
Обесточен дом, но еще остается свет
изнутри, и его хватает на самых близких.

И когда он войдет – побеждающий мрак – в проем,
я скажу: спасибо, Боже, что шли вдвоем,
оттого что сетка морщин на лице моем
повторила карту боев.

* * *
В земном тепле, в плацкартной дольче вита
мне снится, если выдохнусь на час,
что где-то бродит дом, как пес побитый,
из всех щелей выглядывая нас.

Наука бегства, опыт выживанья,
удавкой затянулась простыня,
мне снится: каждый выстрел в мирозданье –
прямое попадание в меня.

Летит вагон над тучею косматой,
дежурный свет командует отбой,
а дочь моя рисует дом крылатый
и крышу с покосившейся трубой.

Еще гоняет мяч команда зондер,
а дочь рисует пальцем по стеклу
огонь, вагон и дом на горизонте,
летящий следом в тлеющую мглу.

Летит обоз, в корзинах плачут дети,
Мадонна держит небо на весу.
Мы всюду дома, где на час приветят,
где чашкой чая нас не обнесут.

О, сколько нас, упавших в эту реку.
Пока бегу, я все-таки живу,
любя, как подобает человеку,
но видятся – во сне ли, наяву –

калашный ряд, ночные аты-баты,
колонны, уходящие во мглу,
где дочь моя рисует дом крылатый
и ветер, пробежавший по стеклу.

* * *
в этом пряничном кукольном где-то на севере где-то
мы как гости непрошены не по погоде одеты
пролетев над полями и Бучами всеми Европами
мы не птицы
завидев зерно только крыльями хлопаем

и десятки и тыщи за нами по беглому следу
наши дети уже не играют в войну и победу
и пока разбивает гнездо недобитая стая
наши дети еще не живут но уже не играют

каждый сам по себе на постели чужой а на деле
это сотни сердечек в одном обнулившемся теле
и на теле страны мы зияем как общая рана
и по стенкам сосудов стекает вода из-под крана

наше тело из глины а души как тени бескровны
но терновник и лавр обнялись за оградой церковной
здесь токкатой и фугой начинается месса вечерняя
мы обнимем друг друга слова потеряли значение

наше тело смахнули не глядя с гончарного круга
наше общее дело держать не теряя друг друга
в этой стыдной тоске в стадных поисках крова и пищи
оттого что любовь своего и чужого не ищет

оттого что любовь милосердствует и согревает
мы обнимем любого кто прибыл из ада и рая
очагом для него якорями его парусами
оттого что последняя родина это мы сами

оттого что не пыль перекатная пепел залетный
нас любовь выбирает из прочих детей и животных
и родная земля под ногтями и небо на блюде
оттого что не пепел а все-таки все еще люди

* * *
                                  Вернеру Летцу, с теплом

1

В глиняном горле трепещет, но все же поет.
Все еще ищет опору на каждой развилке.
Кто обжигает гортань, укрепляя ее?
Слово немецкое выпорхнет ласточкой Рильке.

Музыка азбуки, нотный ее алфавит.
Сам не заметишь, как выдохнешь без подготовки
тысячу ласковых «ша», – так душа шерудит
зимнею мышью в своей потаенной кладовке.

Кажется, здесь я когда-то уже, но потом
я разучилась на этом курлычущем, щедром.
Дом, пусть на час, это все-таки кров с молоком,
детской кроваткой, звездой над окошком крещенским.

2

Что не забудешь? О чем еще помнить и петь?
Прошлым и будущим тяжко груженные лодки,
страх под подушкой, купейная душная клеть,
эти воздушные ямочки на подбородке.

Что ты забыла на этой дождливой земле?
В тощей медвежьей норе, на худом полустанке?
Многие беды, в чужом оживая тепле.
Все, чем могу, я вложила в короткое Danke

за тишину и неистовый свист поездов,
клекот высокий под небом свободным и чистым.
Дом, там, где горькой слюною скрепляешь гнездо,
где, просыпаясь, щебечет птенец золотистый.

* * *
молока и меда
меда и молока
хлеба тепла и быть может вечерний воздух
Господи не оскудеет твоя рука
сколько бы раз в нее ни вбивали гвозди

молока и хлеба и может глоток вина
плед потеплее укрыться от вечной стужи
что там на завтрак у смерти война война
голод в обед и уныние сытный ужин

где на земле найдется тебе приют
где поселить семью и пробыть до срока
родина это жизнь и ее живут
и проживают вместе и одиноко

писем стихов и быть может морской прибой
места кораблику в тихой и звездной гавани
родина это то что беру с собой
в самое дальнее самое позднее плаванье

меда тепла и быть может еще любви
смерть закрепилась прочно в черте оседлой
руки ее по локоть в моей крови
но коротки они чтоб достать до сердца

хлеб из печи материнское молоко
жизни для тех кто смертен
бессмертья родине
Ты что над водами рядом и высоко
над городами твердью людьми народами