Пейзаж, которого мы алкали

* * *
Карл двигался по полю битвы, полз,
Ногою поврежденной указуя
На цели. Грязноватые бинты
Уже казались выброшенным флагом,
Хотя необходимой белизны
И не было, вблизи, по крайней мере.

Но мы-то смотрим издали. Ползет
Повозка, в ней страдающий король,
Европа затаилась за спиною,
Оборотись, и некуда бежать,
Да и не побежишь. Как грустно. Грустно.

Еще воюет Швеция. Еще
Россия у морей не утвердилась,
Но Балтика уже обречена,
И Крым дрожит, и в судороге Польша,
И грезится Берлину Кунерсдорф…
При стуке боевого топора
Предстал корабль пред замершей Европой,
Легко скользя на человечьем сале
По акварели легкого письма,
Где горизонт размыт, неуловим,

Того гляди, его сломает ветер,
И в парусах, скроенных на века,
Запутается…

* * *
Стелется дым за Французской горкой,
Панорама на вкус кажется горькой,
Горьковатой, слишком прозрачной,
В пышных оборках дальнего дыма,
Что клубится за горкой означенной,
Будто поезд следует мимо,
Например, из Каира в Багдад
(Это Восточный экспресс).
Он не придет назад,
Да и туда нет мест –
Все скуплены Пуаро
В 27-м году,
Здесь было не так пестро,
Когда, спрыгнувший на ходу,
Мимо крутых эстакад,
Которых нет до сих пор,
Глядел пассажир назад,
Как железнодорожный вор,
И видел, что прежний дым
Стоит вверху, недвижим,
Поверх недвижных колес,
Поверх застывших телес,
Сквозь них еще не пророс
Насаженный позже лес,
Сквозь них еще не взошла
Трава, тоже дело рук,
Она растет сквозь тела
Под монотонный звук
Косилок, гудков, сирен,
Арабской брани и склок,
Поскольку час перемен
Так же от нас далек,
Как время великих дел,
Где поезд оцепенел,
Как дымный фантом. Сейчас
Совьется над ним пассажир
И полетит вдоль террас,
Где он когда-то жил,
На восток уходя
Меж клочьев былых кулис,
Будто призрак дождя,
Которого не дождались.

* * *
                                     сыну Нехемии

К ночи птицы слетаются в этот двор
Благословить луну.
Вот я и слушаю разговор,
Пока не усну

И пойду во сне повторять: «Не спит
И не дремлет блюститель сна».
А пейзаж ночной, как чертеж, отмыт,
Над которым стоит луна.

Все, что нужно сказать – вот оно, на доске,
Только буквы соедини
Поплотнее – так на дворовом песке
Печатают след они.

И пыль, в отпечатках трехгранных лап,
Сгустится и потечет
Туда, где известно, что дух не слаб,
Где каждое слово в счет.

Слова поднимаются, как вода,
До горла дошли уже,
Толкутся в гортани, стремясь туда,
Перекатываясь, как драже,

Чтоб, по нотам расчисленный, этот свист,
С начала и до конца,
Рассекая воздух, звучал, как хлыст,
В котором капля свинца.

Ну а утром, когда люди придут
Молельный дом отпереть,
Шагнут в тишину, в стоячий пруд,
Где время растет, как шерсть.

Они времени скажут: «Ступай вперед»,
Как будто можно назад,
Если новый день из-за крыш встает,
Расклеванный, как гранат.

* * *
На песни нового ворья,
На все попытки слогом новым
Сказать о сути бытия
Глухая молодость моя
Не откликается ни словом.

Она такого никогда
Не понимала, не умела,
Не верила в процесс труда
И знала, что не в этом дело.

Языковой ее запас
Навряд ли шире был намного,
Но приходился он как раз
На те разделы каталога,

Где помещаются слова
Другие, из другого ряда,
Как консерванты-вещества,
Что защищают от распада.

И если их произнести
У наглухо закрытой двери,
То отворятся все пути –
Не я один в такое верил.

Кто, издержавшийся с тех пор,
Остался шарить по карманам,
А кто отъехал за бугор,
Чтоб стать свободным графоманом.

Так и распалась связь времен,
Сквозняк гуляет по сусекам,
И можно сочинять роман,
Не притворяясь человеком.

И по привычке рифмовать,
Забыв, как драл мороз по коже,
Хоть как стараешься не врать,
Но это не одно и то же.

Вот если бы отозвалось,
Очнулось что-нибудь оттуда
Внезапно, как в ботинке гвоздь,
Как непонятная простуда,

Как вирус, что тебя трясет –
Так слово некое всплывет
И тащит за собой другие –
Невыразимые, глухие,
Давно ушедшие под лед.

* * *
Русские имена в синагоге звучат диковато,
Впрочем, не хуже персидских и вавилонских.
Выйди оттуда посредине заката,
Ослеплен клубящимся солнцем,

И вдохни всей грудью цианистый калий,
Горький миндаль, буйно расцветший справа, –
Вот он, пейзаж, которого мы алкали,
Не зная, что он – отрава.

И теперь от него не оторваться,
Сбрызнутого жидкой закатной взвесью,
Будто от текста, что на глазах своих стал писаться,
Распространяясь по поднебесью.

Фразы отрывочны, но в них уже столько блеска,
Блеска, отраженного многократно
В стеклах бескрайней выставки, где вечно идет развеска
И плывут по небу цветные пятна.

В этих быстрых сумерках он любит казаться сфинксом.
Если его загадку и разрешат в итоге,
То здесь, под окном, где румын с филиппинцем
Спорят о нашем Б-ге.

* * *
Теперь я понял: нам не подошла
Восточноевропейская закваска –
Спесь польская, украинская ласка,
Ментальность русская, какая б ни была.
А раньше думалось: так близко, что вот-вот
Грань перейдем и даже сможем слиться,
Чтоб вволю накуражиться и спиться
Как раз тогда, когда начнется счет

Последних дней. Но выпало не так.
И если в этом был особый знак,
В чем я на сто процентов не уверен,

То он был понят. Встали и ушли.
И ключ от той покинутой земли
Теперь потерян.

* * *
Прощай, Европа! Мы не европейцы.
Кто, слыша это, держится за сердце,
Кто весело подсвистывает вслед,
А нас уж нет.

Прощай же. И не нужно оправданий
Тому, что протекли дорогой дальней,
А после, наконец, слились ручьи
Здесь, в зоне «И».

Прощай, Европа! Видно, в самом деле
Глаза в твоих музеях проглядели
Мы до того, что в пустоте зрачка
Нет слез пока.

Прощай, Европа! Плакать неохота,
Не прихватив ни Дюрера, ни Джотто –
В краю, где камни растворяет свет,
Им места нет.

Прощай, Европа! От тебя подальше,
От многослойности налипшей фальши,
От равенства, ненужного до слез,
От всех речей и поз.

Прощай, Европа! Твердо, насмерть стоя,
Ты пропадаешь в сумерках, как Троя,
Верней, ее руины там, вдали,
Откуда мы ушли

И не вернемся. Так прощай же, что ли.
Мы от тебя оторваны без боли,
Без пафоса, одним движеньем рук,
Под восходящий звук

Нет, не хорала – песни левантийской,
Столь странно близкой,
Что если дух народа вправду есть,
То только здесь.