Осень полковника

ОСЕНЬ ПОЛКОВНИКА

Жидкий (что делать с детьми?!) наконец-то в спальне.
Пальба в ушах.
«Шах!» ему слышится, следом шахидский мат.
Мать, самолеты падают, как плоды
дымные в сентябре.

Бренность, мать. Как когда-то я рисовал,
валятся человечки с небес.
Бес попутал отчизну жалких. Я одинок.
Окна зашторить, лечь.
Легче не видеть, спать.

Патина зеркала. Жидкий наводит взгляд.
Лед, – как учил актер,
тертый калач придворный. –
Твердость. В голосе жесть.
Жест – минимальный. Министра!

Быстро все прочесать и обезвредить – раз.
(Глаз двустволка). Поднять
(мать твою) уровень бедности – два.
Вал удвоить к среде четверга.
Изверга взять живьем.

Вьем веревки, мать, не из тех. Из тихих.
Ихний нрав позволяет – чего не вить?
Выть на Волгу.
Волки на берегу им перегрызают глотки.
Лодки их на море тонут. Не видеть, спать.

Патина зеркала. Капель кремлевских кап.
Клапан сердечный, мать, дребезжит.
Жидкий берет флакон.
Кончить Босого, поднять на копье башку.
Шкуру c живого содрать.

Рать сюда, грозную рать!
Мать моя женщина, что с детьми –
тьмы их! – что делать с захваченными детьми
Минного Поля? Взорвут – и нет.
Свет моя дочь, слава Богу, в дали

Италии. Молись за нее. Поп – бывший свой.
Воин госбезопасности, японский городовой,
воин с гимнастом на шее, –
шельма, лоснится весь, –
весело, чем не цирк.

Фыркнет интеллигент-дурак.
Как и положено чайнику, он кипит.
Прыток, пока не дошло до пыток.
Токовую, мать, терапию забыл.
Пыли этой не счесть.

Есть у них, вшивых, и свой пиит,
питан бедами нашими, дрянь.
Ранена, мямлит, моя душа.
Ужасы перечисляет отчизны, но
безжизнен и пуст.

Пусть они выговорятся. Они мертвы.
Рты не заваривают кашу, только жрут.
Трудно, мать, исключительно мне.
Небо знает. Но я их спасу,
сук беспомощных, я

Явь предъявлю им и прикажу: принять!
Мать, и примут.
Муторно Жидкому на душе.
Уши почесывает кошечке Эсэсэсэр.
Серо-буро-малиновый спит в углу попугаюшка Кагэбэ.

НАКАНУНЕ

Вдруг такая сожмет сердце,
такая сердце сожмет, гремя
поезд, под железным стоишь, в торце
улицы, слышишь, как время

идет, скоро, скоро уже холодно,
будет молчать хорошо,
под ногами первое легло дно,
первая под ногами пороша,

и как будто мира все лучи, все
в точке жизни моей, не найдя,
собрались, не найдя меня, чище
не бывает высвеченного изъятья,

и пора заводить стороннюю
песню радости, витрин Рождества,
и билетик проездной, роняя
по пути перчатку детства,

доставать, вон туда идти, мимо
свай, а из перчатки пусть,
сдутой ветром, потерянной, как письмо,
пульс вобравший прорастает куст.

НАБРОСОК

Какие предместья глухие
встают из трухи!
Так трогают только плохие
внезапно стихи.

Проездом увидишь квартиры, –
так чья-то навзрыд
душа неумелая в дыры
стиха говорит.

Но разве воздастся усердью
пустому ее?
Как искренне трачено смертью
твое бытие!

Завалишься, как за подкладку,
в домашнюю тишь,
и времени мертвую хватку
под утро заспишь.

НОЧНОЙ ЭКСПРОМТ

Морось цеха серебристого.
Что-то вроде наваждения:
воздух крестится неистово
в каждой точке нахождения.

А вернее: точка крестится
и мерцает, богомольная.
В прах рассыпанная лестница,
неба фабрика стекольная.

Над кустом ли звезд кустарная –
вот – работа, чтоб он рос, поди.
Или пыль висит словарная,
чтоб сгуститься в слово, Господи.