Новый алфавит

* * *
Песни про время и смертный час –
Фраерский финт души,
Я знал поименно любого из вас,
Лузеры и алкаши.

Я слышал, как никотиновый хруст
Их голоса ломал,
Кто-нибудь вспомнит сегодня пусть
Тот временной провал,

Когда разливалась, как нефть, заря
И дворовой сквозняк,
Словно арабским платком дуря,
Флагом бил так и так.

Когда, непохожие на иных
Пеших, вы шли на зов,
Юные короли пивных,
Рюмочных и номеров.

И жизнь, бесконечная как кольцо,
Грустная как стихи,
Заглядывала проститутке в лицо,
Носила ее духи.

Вашим обидам потерян счет –
Столько в речах обид,
Время – лишь то, что зрачок сечет,
Быстрой слезой кропит.

Смерть – такой же торчок, как вы,
Грех ее так же стар,
Заячье сердце, глаза совы,
И что ни сон – кошмар.

Ты говоришь ей, сестра, давай,
Держись за меня, сестра,
Я-то уж помню всё – пускай
Я не дышал вчера.

Черный твой быт, предрассветный жар,
Мужественный бодун,
Я – чудом выживший коммунар
Твоих алкогольных коммун.

Я тот, кто тебя выносил не раз
Из тьмы коммунальных дыр,
Попробуй кому-нибудь сбыть сейчас
Свой монопольный спирт,

Попробуй теперь собери в одно
Нашу веселую рать,
Да так, чтобы с неба лилась в окно
Горняя благодать!

Бей же в свой полковой барабан,
Жирных пугай ворон,
Пусть улетают в густой туман,
Твой промахнув кордон.

Пусть солнце сорвется, радость моя,
И упадет с высоты,
Сначала его поймаю я,
А после – поймаешь ты.

* * *
В августе плавятся воском кварталы,
Темной реки неподвижен раствор,
Вот беспризорники вышли с вокзала,
Яблоки рвать, словно звезды на спор.

Сладко потом им в ночлежках не спится,
Где-то проступит условный знак,
Если исследовать девичьи лица,
Взрослый раскуривая табак.

В их разговоре крепленом, вольном,
В детских сердцах, фаршированных злом,
Столько жестокости, нежности столько,
Сколько запахов за столом.

Может, однажды, твердея как гравий,
Время, что нынче меж ними стоит,
Из этих ломаных биографий
Новый выложит алфавит,

Может, исчезнувшие попарно
В вязком тумане у синих гор,
Выйдут они полководцами армий
Завтра, как только объявят сбор,

И злоба, которая их ковала,
Сядет влитая, как бронежилет,
Когда на карпатские перевалы
Двинутся и за балканский хребет,

И самые храбрые в этих отрядах,
Те, что в походах сурово молчат,
Будут вешать перед парадом
Шулеров, ведьм и цыганских волчат,

Еще разойдется да под катеринку
Вся рассупонь-дезертирская блажь,
Выйдет-пойдет по весеннему рынку
Хлеба купить и патронов в калаш.

И там уже время во тьме целебной
Вправит сломанный позвонок,
И птицы снова метнутся в небо,
И рыбы снова мелькнут у ног.

* * *
Жара, какой не бывало от века,
Солнце сохнет в листве тополиной,
В доме напротив была аптека,
Где они покупали бинты с анальгином.

Лежали прожаренные кварталы,
Словно рассыпанные монеты,
В помещении, что они снимали,
Нагревались к вечеру все предметы.

Финки, отмычки как елки-палки,
Одежда с запахом никотина,
Нагревались бензиновые зажигалки,
В которых давно уже нет бензина.

Веки ее синевой кружили,
Деревья за окнами бросали тени,
Нагревались порезы на ее сухожилиях,
Нагревались пули у него в теле.

И когда она трогала воздух рукою –
Нагревался воздух прозрачен, черен,
До утра тишина стояла такою,
Что было слышно, как снится море.

* * *
Черный рассвет арестантов на весь экран,
В плотном тумане увидят звезду немногие,
Вот юный торчок удивляется докторам,
Третьи сутки пыля в областной наркологии.

И покуда спят на матрасах братья-торчки,
Пока тишину простреливают пружины,
Пока сновидений маются маячки,
Он берет и поет, не придерживаясь режима.

Ходит луна между тучами, как овчар,
Утирает слезу наисуровейший санитар,
Заливаясь по горло чаем из местных трав,
Поминая на добром слове родной минздрав.

И он поет:
Людям жестоким одно – возвести стены-дуры,
Джа трудовой терапией не гнул мне шею,
Мудрости же не дает ни одна микстура,
Я всегда буду делать лишь то, что умею.
Никто за меня не скажет слово мое,
Никто за меня не потянет мою работу,
Пора на волю, вот-вот опадет жнивье,
И потому здесь сидеть, скажем так, без понту.

И когда я выйду, сбивая рассветные росы,
И когда я приду домой пахотными полями,
Старушка-мать отдаст мне мои папиросы,
А друзья прибьются полными кораблями.

И ночь незаметно пройдет, и тоска с нею,
И падут вавилонские стены, тюремные муры,
Торопясь на работу скошенною стернею,
Будут псалмы распевать радостные
Драпокуры.

Ночь отошла за мосты, горбы навесные,
Жалким товаром своим, казенным своим покрывалом,
И радость росла, словно грибы лесные
Над печальным торчком и растроганным
Медперсоналом.

И слово правды вздымало свое крыло,
И свое крыло вздымало слово любовное,
И солнце в небе снялось и на запад пошло,
И потянулись за ним зерновые с бобовыми…

* * *
Я вмиг столковался с проводником,
Верхняя полка, отлично спится,
И вечер диким врастал чесноком
В золото молодой пшеницы.

Без сменной одежды и паспортов,
Вином заливая глаза бессонные,
Тянулись к вареву южных портов
Бродяги и работяги сезонные.

В их снах, как в озерах, качался свет,
Дымный от сумерек и спиртного,
И каждый свой находил привет
В доках Кейптауна и Порто-Ново.

И каждый неслышно снимал во сне
Кольца блестящие с женских мизинцев,
И покупал, не скупясь, на все
Кофе и овощи у абиссинцев.

И рвался сквозь ужасы всех препон,
Сквозь субтропический выдох шторма,
(Их брали в ночь, оцепив вагон,
И выбрасывали на платформу).

Сквозь толщу воды, что бессонно прет,
Сквозь лед и пламя морского риска
(Тянули всё, разбивая рот,
От ранней судимости до прописки)…

Тот, кто созвездья вверху лепил,
Про нас с тобой и не вспомнил даже,
И что нам осталось? Блуждать без сил
Между водою и лунным пляжем,

Маяться меж невозможных чудес
И выглядывать среди тумана
Нёбо ангинное нежных небес,
Стылые внутренности океана.

* * *
Один был мастером на сталелитейном,
Другой – на машиностроительном токарем,
Они встретились в конце недели
В спальном своем под потухшими окнами.

За их шагами тяжелыми, гулкими,
За словом их коротким, жилистым,
Стояла улица со своими звуками,
Со всеми проблемами неразрешимыми.

И первый сказал – бастуем, товарищ,
Цеха распирает пчелиным зудом,
Паровозы готовы на усть-товарной,
Пахнут подсолнухом и мазутом.

Тот обретет, кому бой не страшен,
Я убежден, что развязка близко.
Независимые профсоюзы на стороне нашей, –
Ответил другой и ладонь его стиснул.

И старший держал наготове в памяти,
Кожанку распахнув потертую,
Две ходки – по сто девяносто пятой
И двести девяносто четвертой.

А младший в свои девятнадцать неполных
Первым бойцом в этом городе числился,
Он возвращался со смены полночью,
Откинувшись по президентской амнистии.

И младший достал пачку с последнею цигаркою,
И на руке его солнце, выбитое старательно,
А у старшего не было пальцев, отрезанных болгаркою –
Большого и указательного.

* * *
Каменщики с утра начинают работу,
Возводят стену звонкими мастерками,
Как будто важнее не знают заботы –
Свет от тьмы отделять собственными руками.

Дети стоят, задирают головы,
Разглядывают картонку неба, распятую на стропилах,
Мечтают стать каменщиками
С лужеными горлами,
С карманами, полными солнечной пыли.

А в их учебниках – порванных, мятых –
Лишь порох и строчки покойных поэтов,
Никакого тебе золота на безымянных,
Опасности никакой, никаких секретов.

Когда наступает рабочий полдень,
Мастера достают нарезанные заранее
Хлеб и зелень. И песню пускают по небу
Прям из радио по-над высокими зданиями.

И дети глядят на рабочие блузы,
На движение лифта сквозь облачные торосы,
И сердца их волокнами кукурузы
Замирают в воздухе, почувствовав осень.

                                   Перевод c украинского Анны Аркатовой