Ноктюрн

…о чем я уже рассказывал. Впрочем, это не отчет о том, что «произошло», ничего необыкновенного не происходило. Был поздний вечер. Чтобы вечер превратился в ночь, нужно уснуть. Завидую тем, кому неведома музыка бессонницы, шелест дождя в мозгу, мысли, сквозь которые продираешься, как сквозь кустарник. В молодости я вставал посреди ночи, брал в руки книгу и утром ничего не помнил из прочитанного. Теперь мне мешает читать беспокойство. Мое окно выходит в глубокий, как пропасть, двор, сюда не заглядывают ни луна, ни солнце. Я больше не в силах был оставаться наедине с собой и вышел, никакой цели, никаких проектов путешествия в дебрях этого мира у меня не было, да я и не рассчитывал прогуляться дальше своего квартала. Было (я точно помню) без пяти минут двенадцать.

В этот день, который, как всё последнее время, я посвятил расчетам, мне исполнилось – как вы думаете, сколько мне лет? Лучше не говорить об этом. Дело в том, что нынешний год – я обозначаю его крестиками вместо цифр – должен стать, согласно моим вычислениям, последним годом моей жизни. Как всякий, кто владеет точным знанием, я суеверен. Как все суеверные люди, я позитивист. Приметы поддаются формализации. Предчувствия обоснованны, как боли в суставах перед дождем. Встречи не более случайны, чем движение трамвая, который выбился из расписания. Я проехал две остановки. На площади, если помните, стоит памятник, тот самый. По крайней мере здесь, на Левом берегу, я могу с уверенностью сказать о каждом перекрестке, каждом кафе: то самое.

Вечер был мягкий, обволакивающий, это предвещало непогоду. По-видимому, я все-таки задремал, сидя на скамейке, потому что, очнувшись, увидел, что кто-то сидит напротив: женщина. Я не мог разглядеть стрелки на ярко освещенном диске позади монумента и подумал: какая разница? Вероятно, она решила, что я ищу повода заговорить с ней, и пересела поближе. Они стоят, сказала она. Тут я заметил, что она немолода, серые пряди выбились из-под платка, съехавшего на затылок, вот уж никогда не видел, чтобы у цыганок были седые волосы.

Откуда ты взял, что я цыганка, спросила она. В свою очередь я осведомился, почему она решила, что я так думаю. Я умею читать мысли, сказала она. Может, я и вправду цыганка. В таком случае мы коллеги, сказал я (или подумал), ты ведь тоже, наверное, предсказываешь будущее. Недурно было бы обменяться опытом, да ведь ты, небось, и об элементарной математике не имеешь представления. Читать-то ты хоть умеешь? Она встала, поправила платок. Дай-ка мне твою руку, сказала она. Я возразил, что я мою судьбу и так знаю. Дай взгляну одним глазком, мысли твои прочитаю, сказала она.

Мои мысли… Мои мысли остались в комнате! Я обманул их, выскочил и захлопнул дверь. Представляешь, продолжал я, можно лежать час, и два, и три часа без сна, и в конце концов уже не просто думаешь о чем-то, а следишь за своими мыслями, видишь, как они разрастаются и вянут на ходу, целое поле полузасохших мыслей, продираешься сквозь чертополох и мечтаешь об одном: выбраться к залитому луной песчаному склону и съехать вниз, в мерцающие воды.

Красиво говоришь, возразила она, да ведь мы люди простые, тонкостей ваших не понимаем. А что я тебе скажу. Никуда ты не денешься от своей кручины, так домой с ней и пойдешь. Тебе нужна женщина. Вот как, заметил я, отнимая руку, ты полагаешь, что это и есть решение всех вопросов? Она возразила: а как же. Мы, бабы, вопросов не решаем, мы их просто вот так – и она отшвырнула ногой что-то, как отшвыривают старую калошу. Шла бы ты лучше, тетка, своей дорогой, не нужна ты мне, и никто мне не нужен, сказал я, заложил ногу за ногу, сдвинул шляпу на нос и расселся поудобнее на скамье. Немного погодя взглянул – она все еще сидела рядом, я опять спросил, который час. Говорю тебе, сказала она, стоят. В такое время все часы в городе останавливаются. А за услугу мою подари денежку. Я дал ей что-то.

Мы прошли пешком два квартала и услышали скрежет аккордеона. Человек стоял в глубине двора, склонив голову на плечо, механическими движениями раздвигал половинки своего инструмента. Музыкант исполнял чардаш Витторио Монти, все аккордеонисты на задворках мира исполняют чардаш Монти. Я приблизился к нему, сунул ему монету и сказал: только больше не играй. Месье не любит музыки, сказал он. Старуха потащила меня к низкому входу, это был полуподвал, мы сошли по ступенькам, раскаленная неоновая вывеска в конце коридора освещала путь.

За дверью сидела кассирша. Старуха перекинулась с ней двумя словами. Это кого же ты привела, спросила она. Провожатая ответила: ученого человека. Все билеты проданы, сказала кассирша. Я повернулся, чтобы выйти. Куда же вы, спросила кассирша. Я сказал, что мне надо возвращаться, и с отвращением представил себе мою полутемную комнату, остатки ужина на столе, книги с закладками, в углу грифельную доску, чертеж планет. Кажется, я забыл сказать – если это кому-нибудь интересно, – что я преподаю в школе для умственно отсталых подростков, жуткое заведение, на занятиях курят марихуану, парни на задних скамьях щупают девиц, большинство едва осилило грамоту, не говоря уже о математике; таким способом я зарабатываю на жизнь и алименты бывшей супруге, остальное время веду войну с самим собой. Кроме того, занимаюсь разысканиями в области открытой мною науки, о чем я уже рассказывал. Чего ни коснись, оказывается, что я об этом уже рассказывал… Я шел по двору, накрапывал дождь, аккордеонист исчез. Старуха, догнав, схватила меня за руку, и мы снова спустились в подвал. Вместо кассирши сидел некто в черных очках, в костюме в полоску и дурно повязанном галстуке. Он стал шарить руками по столику, наткнулся на тарелку с мелочью и бумажками. У меня не спросили билет, мы вошли в зал с низким потолком, было накурено, стоя в проходе у стены, я искал глазами свободное местечко, старуха-распорядительница пререкалась с кем-то в первом ряду, человек встал, она поманила меня, больше я ее не видел. Замечу попутно, что она была совладелицей этого заведения. Умерла примерно за два года до нашей встречи на бульваре.

Я сидел перед сценой, это была история невинной Сусанны, адаптированная по канонам балаганной драматургии. Лампы вдоль стен потускнели, раздались хлопки, занавес раздвинулся. На сцене за длинным столом перед двумя семисвечниками сидели старцы с длинными белыми бородами, подвешенными на веревочках, в балахонах и ермолках, зазвучала гнусавая музыка в одесском стиле, посредине на стуле с высокой спинкой восседал главный за толстой книгой, подняв палец, потом все поехало вбок, качаясь, выдвинулись справа и слева кулисы с пальмами и бассейном. Я хотел встать, но чья-то крепкая рука сзади удержала меня. Крадучись, с двух сторон вышли на сцену два старца, один их них тот, который сидел перед книгой, видимо, он не решался с ней расстаться и держал ее под мышкой. У другого на груди висел бинокль. Увидев друг друга, они притворились, что гуляют и случайно сюда забрели, но скоро поняли, что замышляют одно и то же, стали рисовать в воздухе женские округлости, целовали кончики пальцев и прищелкивали языками. Продолжая показывать друг другу воображаемые бедра и груди, они удалились. Музыка заиграла «Сказки венского леса». Вышла, приплясывая, Сусанна. Вопреки ожиданиям, она была совсем юной. Видимо, начинающая.

Она решила искупаться, кокетливо приподняла край платья и попробовала пальчиком ноги нарисованную воду. Старцы только этого и ждали, высунули бороды и облизывались, глядя на ее голую ногу. Публика застыла в ожидании; Сусанна никак не решалась раздеться. Наконец, она зашла за фанерный куст, что-то там делала. Старцы воспользовались передышкой, выбежали на авансцену и, сцепившись руками, высоко подбрасывая тощие ноги, отчебучили одесский танец «семь-сорок». При этом они так увлеклись, что не заметили, что Сусанна, вытянув шею, поглядывает на них из-за куста.

Это разочаровало зрителей, было ясно, что даже если она сбросила там свою одежду, она не выйдет из-за кулис, пока проклятые старцы топчутся на просцениуме.

Наконец они исчезли. Вокруг меня передние ряды зрителей вытягивали шеи, надеясь увидеть Сусанну, привстали, сзади на них зашикали, вслед за первым поднялся второй ряд и третий, все старались заглянуть за кулисы, откуда показалась голая рука Сусанны, махая крошечным детским лифчиком. Публика плюхнулась на сиденья, Сусанна вышла и стала посреди сцены, лицом к залу. Сверху на нее падал луч софита. Вся остальная сцена погрузилась в полумрак, из-за кулис мерцали зеленые глаза старцев. Сусанна была в рубашке. Она испуганно глядела на публику. Среди гробовой тишины затрещала, как в цирке, барабанная дробь. Несколько зрителей, не выдержав, вскочили с мест и подбежали к краю сцены, капельдинеры пытались оттащить их. Сусанна, не спуская с публики остановившихся глаз, скрестив руки, взялась за края рубашки. Зрители затаили дыхание. Она медленно подняла рубашку, но там оказалась еще какая-то одежонка. Вздох пробежал по залу. Вновь застучал барабан, Сусанна начала стягивать с себя то, что на ней оставалось, показались трусики, и вдруг что-то треснуло, в полутьме из лопнувшего софита на Сусанну посыпались искры и стекла. Старцы выбежали из-за кулис, на ходу срывая бороды, зрители повскакали с мест, началась паника.

Возвращаться домой не было ни малейшей охоты. Я топтался во дворе, опять слышались звуки аккордеона, музыкант укрылся под навесом, осторожно нащупывал первые такты единственной пьесы своего репертуара, словно вся загадка этой ночи состояла в том, чтобы пробежаться по клавишам женского тела. Немного погодя я снова вошел в помещение театра, все было тихо, коридор пуст, видимо, публика покинула зал через запасный выход. Поднявшись на сцену, – осколки стекла хрустнули под ногами, – я прокрался между кулисами, шел в темноте наугад, постучался в фанерную дверь, за гримировальным столиком, перед большим круглым зеркалом между двумя светильниками сидела Сусанна в рубашке, с наклейкой на лбу и смотрела на меня из зеркала. Я приблизился и протянул ей лифчик. Вот, сказал я, нашел за кулисами. Она улыбнулась, сбросила с плеч рубашку, быстро и ловко, тонкими пальчиками соединила застежку бюстгальтера между лопатками. Мы вышли в пустынный переулок, впереди виднелись огни бульвара, я спросил, не взять ли такси. Зачем, сказала она, я живу тут рядом.

Мы брели вдоль ярко освещенных витрин, словно мимо нарядного океанского теплохода, где-то внизу плескалась вода, впереди, как погасший маяк, темнела древняя башня, это был прославленный перекресток Сен-Жермен-де-Пре, теперь уже вышедший из моды; знаменитое кафе выглядело покинутым, запоздалая компания пристроилась у окна, два раскрашенных деревянных китайца в длинных одеяниях обозревали пустой зал, мы уселись за столик в углу. Больно? – спросил я. Она дернула плечиком и, глядя на меня, вернее, сквозь меня, как она смотрела в зал сквозь публику, медленно отклеила марлю, – на лбу ничего не было. Вот видишь, сказал я, весь фокус в том, чтобы, раздеваясь, не раздеться до конца. Как в математике: асимптотическое приближение к нулю. Сусанна смотрела на меня, не понимая. Нагота, пояснил я, сама по себе ничто и должна быть недостижима. Она возразила: но разве нагая женщина не красива? Может быть, сказал я, но тайна исчезает. Значит, ты считаешь… – начала она, в эту минуту официант принес кофе и рюмки с коньяком. Она сказала, провожая его глазами: я видела тебя, ты сидел впереди. Тебе тоже захотелось поглазеть на меня? Я хотел ей сказать, что случайно оказался в театре, но не жалею об этом; она не слушала. Она мечтала стать настоящей актрисой. Как ты думаешь, вышла бы из меня актриса? Я пожал плечами, тогда она спросила: ну, и как я тебе показалась?

Я опять ограничился неопределенным жестом, Сусанна подняла рюмку, мне оставалось последовать ее примеру. Спасибо за то, что ты говоришь мне правду, сказала она, эта ведьма хочет меня прогнать. Прогнать, спросил я, за что? За то, что я слишком худая. Я возразил смеясь: но старцы были другого мнения. – Какие старцы? А, сказала она, да они и не актеры вовсе; так, подрабатывают где придется.

Она продолжала: зрителям подавай, чтобы и тут было, и тут, – показывая на себя, – а у меня? Где я это все возьму? Это, наверное, оттого, заметил я, что ты плохо питаешься, но ведь, как тебе сказать, маленькие груди, это даже модно! Твоя хозяйка живет устарелыми представлениями. Кстати, спросил я, это правда, что она цыганка? Почем я знаю, сказала Сусанна.

Она горько кивала головой. Такая уж я родилась. От своей судьбы не уйдешь, вот что я тебе скажу.

«Ты так думаешь?»

«А чего тут думать».

«Это интересно. – Я оживился. – Великий математик Кардано вычислил день своей смерти. И когда этот день наступил, он принял яд, чтобы не посрамить науку».

«Не пойму, к чему это. А кто это такой?»

«Великий математик. Он жил четыреста лет назад».

«А, – сказала она. – Ну и что?»

Подумав, она спросила:

«У тебя есть жена?»

Я помотал головой.

«Друзья?»

«Из тех, кого я знал, одни умерли, другие – еще хуже».

«Вот как!»

«Это не мои слова. Это сказал Чоран».

«А кто это?»

«Был такой, – сказал я. – Кстати, известно ли тебе, что хозяйка вашего театра…»

«Да какая она хозяйка».

«Кто же она?»

Ответа я не получил (что было, в сущности, подтверждением) и продолжал: известно ли ей, что старухи два года как нет в живых?

«Два года?» – удивилась она.

«Да, – сказал я и добавил: – По некоторым сведениям».

«Все они такие, – проговорила Сусанна, – вместо того, чтобы лежать в гробу, людям кровь портят…»

«Это бывает. Не огорчайся. Ты еще молодая, у тебя все впереди».

Я заказал еще по бокалу коньяка. В кафе, кроме нас, не осталось ни одного посетителя, и за окнами не видно было прохожих. На стенах погасли светильники, здесь экономили электричество. Только на нашем столике горела свеча – горела и не могла догореть. И ночь казалась бесконечной.

«Меня действительно случайно занесло в театр… а знаешь, почему? – Я оглянулся, боясь, что гарсон услышит меня, но и он пропал. – Я боюсь, – зашептал я, – боюсь возвращаться к себе… Вот сижу рядом с тобой и думаю: когда-нибудь да придется возвращаться… Я тоже занимаюсь вычислениями, – сказал я, – и достаточно сложными, только, в отличие от Кардано, вообще от астрологических предсказаний, мой прогноз основан на точных данных. Знаешь… – Я колебался, сказать или нет. – Короче говоря… Я умру в этом году».

Она испуганно вперилась в меня. «Откуда ты знаешь?»

«Знаю».

«Это она тебе нагадала?»

«При чем тут она. И вообще я гаданьям не верю».

«А я верю».

«Я человек науки. А наука – враг суеверий. Я сделал важное открытие. Мои результаты будут опубликованы после моей смерти. Это может произойти каждый день. Вернее, каждую ночь. Поэтому я и… Слушай, – я вдруг спохватился, – ведь ты, наверное, не ужинала!»

Я вскочил и отправился на кухню – авось у них что-нибудь осталось.

«Понятно, почему ты такая тощая», – сказал я, глядя, как она уплетает еду. Оказалось, что она и не обедала. Кроме того, ей нечем платить за квартиру, и она тоже боится идти домой. За сегодняшний вечер ей ничего не заплатят.

«Но ты же не виновата, что случилось короткое замыкание!»

«Публика потребует вернуть деньги за билеты».

Я хотел было возразить, что зрители все-таки просмотрели большую часть спектакля о невинной Сусанне. Да, но самого главного они не видели, сказала она.

Делать было нечего, я расплатился, и мы побрели вдоль бульвара, свернули на улицу Бюси, и дальше, сквозь лабиринт мертвых улочек, мимо слепых окон и мертвых витрин. От выпитого и съеденного моя спутница слегка опьянела, я держал ее под руку. Несколько времени спустя, – сколько, сказать невозможно, – мы ехали в лифте, вышли, поднялись, она впереди, я за ней, по узкой изогнутой лестнице на последний этаж. Ну вот, пробормотал я, мы и дома. Неубранная постель, книги и бумаги, чертеж на доске – вещи терпеливо дожидались меня. Она запротестовала, видя, что я собираюсь стелить себе на полу. «Лучше я лягу на пол». Вот уж нет, сказал я. Она вышла из туалетной комнатки. О чем спор, сказала она заплетающимся языком, тут хватит места для обоих. Так что сейчас ты узнаешь… Что узнаю, спросил я. Самое главное, сказала она. Я пожал плечами. Никто не докажет мне, что вселенная сна действительна в меньшей степени, нежели то, что мы называем действительностью. Если мы видим сны, то сон в свою очередь видит нас. Сон созерцал нас обоих. Я услышал обрывки разговоров, женский смех, «ля» первой скрипки и разноголосицу инструментов, затихающий шелест публики. В великолепном смокинге, белоснежной манишке, и что там еще полагается в таких случаях – бабочка на шее, розетка, – из сумрака театральной ложи я смотрел в бинокль на ярко освещенный просцениум, где только что появилась Сусанна и подставила себя взглядам восхищенной толпы.