Неверная заря

ЗАПИСЬ В ДНЕВНИК

Взрослый? Только не я! Как сама жизнь,
что никогда не созревает – всегда чуть с кислинкой,
от одного сверкающего дня к другому –
я умею только оставаться верным
великолепному однообразию тайны.
Поэтому я никогда весь, целиком,
не отдавался счастью – и даже
в тревожной уязвимости грехов
не знал настоящего раскаянья.
Равный, вечно равный невыразимому –
у самого источника того, что есть я.

ФАШИСТСКАЯ ИТАЛИЯ

Голос Данте отдавался в скучающих классах.
Бедным учителям было поручено
растить героев
в гимнастических залах.
Им никто не верил.
Потом площади наполнялись этими маловерами,
было достаточно двух шестов,
одного стола, покрытого плохой тканью красного,
белого и зеленого цвета, а также черным. Хватало
нескольких грубых символов: орла и прутьев –
оловянных или деревянных.
Никогда еще зрелища не стоили так дешево,
как парады тех лет.
Старцы и юноши в дружном согласии
желали величия и великолепия.
Тысячи юнош вставали в шеренги –
одни были «избраны»,
другие просто ходили строем.
Как в период застоя, затерявшийся среди веков,
были майские утра, были утра июля,
и был деревенский мир вокруг.
Италия казалась бедным островком среди наций,
где сельское хозяйство почти забросили.
Клочок пшеничного поля был безбрежным океаном,
в нем пели дрозды и жаворонки – изумленные певцы солнца.
Собравшиеся разбредались, в их ряды врывался ветер,
все было верно,
флаги по-прежнему развевались
на не узнающем их ветру.

СОПРОТИВЛЕНИЕ И ЕГО СВЕТ

Вот я дожил до дней Сопротивления.
Я ничего не знал – знал только стиль,
он был исполнен легкого свечения
в напоминание о солнце. Этот стиль
не мог померкнуть даже на мгновение,
а над Европой мертвый сумрак стыл.
Собрав пожитки, мы тряслись в телеге –
прочь из Казарсы, в дальнее село –
там среди лоз струился чистый свет.
Мой брат уехал тихим утром в марте.
Дождавшись поезда, украдкой пистолет
он в книгу положил: был чистый свет.
На чердаке в крестьянской хате мама
с тоской смотрела в эти горы, зная
все, что должно произойти: был чистый свет.
В компании из нескольких крестьян
я вел блистательную жизнь изгоя.
За мной могли прийти: был чистый свет.
Вот день настал для смерти и свободы –
мир обескровленный по-новому в себя
всмотрелся – и на нем был свет.
Неясным контуром вставала Справедливость –
я ничего о ней не знал, знал только слово.
Свет вечно равен самому себе.
Потом он стал мерцать, он стал подобен
заре неверной, что росла и заполняла
собой фриульские каналы и поля.
Она давала цвет рабочему движенью.
Заря, рождаясь, таяла в лучах
и простиралась за границы вечных стилей.
Свеченье наших дней толкало нас
раздать богатства мира неимущим.
Надежда снова обретала свет.

СЛЕЗЫ

Вот те дни, воссозданные перед вами
брутальной силой высушенных на солнце ликов:
свет живой трагедии.
Стены судебного зала, расстрельный пустырь,
и где-то вдалеке, в круге – видение
окраины Рима, выбеленной голым лучом света.
Выстрелы: наша смерть, наше спасение.
Выжившие мальчишки в кругу
отдаленных зданий, в резком утреннем свете.
И я, в партере сегодня,
в моих внутренностях будто сидит змея,
тысячи слез стекают
из всех пор моей кожи,
из глаз стекают на кончики пальцев,
с корней волос – на грудь,
нескончаемый плач
рвется наружу прежде всякого понимания,
прежде самого горя.
И я не знаю, почему, пронзенный мириадами слез,
я украдкой бросаю взгляд на тех удаляющихся мальчишек,
в резком свете неведомого Рима,
Рима, только что восставшего из гроба,
живого, во всей великой радости
пребывания в белизне света:
во мне звучит еще непосредственное продолжение
этого послевоенного эпоса,
этих коротких лет, стоивших целой жизни.
Я вижу как они отдаляются, и мне совершенно ясно –
эти мальчишки выбрали дорогу надежды,
посреди руин, озаренные
почти что чувственным светом,
священным, несущим боль.
Их удаление в свете
заставляет меня рыдать и метаться.
Почему? Потому, что в их будущем свет меркнет,
устало возвращаясь в прежнюю тьму.
Теперь они взрослые, им довелось пережить
весь кошмарный период послевоенных предательств,
вобравших в себя весь свет. Они всюду вокруг меня,
несчастные человечки, все жертвы для них – напрасны.
Слугам своих времен, в дни, когда нарастает
досадливое оцепенение от сознания,
что свет наших жизней был просто сон,
неоправданный, необоснованный –
остается лить бессильные слезы
в постыдном одиночестве.

БОГАТСТВО ЗНАНИЯ

Но в мире, у которого нет даже
понятия о собственных страданиях –
в веселом, грубом и лишенном веры мире –
я обладал несказанным богатством!
Не только по одежке или жестам
во мне видна была буржуйская степенность –
шальная скука и подавленная страсть –
но – очевиднее всего – во мне жило
незнание своих сокровищ.
То, что я беден, для меня был просто случай
(быть может, сон или невнятный акт
отказа от земных даров во славу Божью).
Но сколько мне принадлежало книг,
полотен в галереях, инструментов
любых наук! В моей душе в страстях рождался
святой Франциск с блестящих репродукций
и Гроб Господень на знакомых фресках,
творения Монтерки или Пьеро –
почти что знаки совершенного богатства,
объекты обожанья мастеров –
Лонги и Контини, которым подражал
несметный сонм прилежных школяров –
и оттого они были прекрасны.
Я знал, что этот капитал почти истрачен,
ресурс исчерпан – но я все же был
подобен богачу, что потерял
семейный замок и поля, но, по привычке,
по-прежнему считает их своими.
Автобус доезжал до Портоначчо,
нырял под набережную Верано,
там нужно было выходить, потом бежать
на площадь, полную снующих душ,
врываться с боем в переполненный трамвай –
еще чуть-чуть, и он ушел бы из-под носа.
Я окунался в свои мысли на подножке,
в толпе старух и грязных пацанов.
Вокруг мелькали спящие кварталы –
вия Морганьи, площадь Болоньи, здесь деревья
были желты от мертвого света, обломки стен,
домишки ветхие, новые апартаменты,
хаос города. Белизна
утреннего солнца – усталого, тусклого…

ЭТО БЫЛА РОЯЩАЯСЯ И НАГАЯ СТРАНА

В Риме, с пятидесятых и до августа 66-го,
я постоянно боролся – либо работал, как зверь.
Год я был безработным, это был почти что конец,
потом преподавал в частной школе за двадцать семь долларов в месяц.
Через какое-то время к нам присоединился отец.
Мама и я никогда не говорили о нашем бегстве.
Это было в порядке вещей, был переход в два этапа.
Мы жили в доме без крыши, за стенами без штукатурки,
в доме для бедняков, у окраины, возле тюрьмы.
Это был мешок с пылью летом, зимой там было болото –
но рядом с нами шумела роящаяся и нагая страна —
ее юноши и ее женщины,
запах жасмина и бедняцкой похлебки,
закаты в полях Аниене, груды отбросов вокруг –
что касалось меня, то мои мечты о поэзии были нетронуты.
В поэзии было возможно найти ответ на всё.
Мне казалось тогда, что Италия, ее судьба и история,
зависели от того, что я о них писал.
Мои строки были налиты непосредственным реализмом,
не окрашенным ностальгией,
заработанным собственным потом,
хотя у меня порой не было ста лир на бритье.
Моя скупая осанка, неустойчива и безумна,
в то время имела сходство
с теми, кто жил вокруг.
Мы были действительно братья, во всяком случае – равные.
Думаю, именно это мне помогло их понять.

ТРИУМФ НОЧИ

Нагромождение оранжевых руин,
окрашенное ночью в свежий тартар,
из пемзы невесомый бастион,
травой заросший, громоздится к небу.
Внизу, пустые, в жгучем лунном свете
с истоптанной лужайкой и кустами,
стоят распахнутые Термы Каракаллы.
Все испаряется, все хрипнет и тускнеет
во взятых напрокат у Караваджо
колоннах пыли, среди магниевых вспышек
на хрупких веерах, что лунный диск
из радужного дыма вырезает.

Огромный небосвод роняет тени –
тяжелой поступью спускаются клиенты.
Солдаты Пульи или ломбардийцы,
с Правобережья бойкие ребята –
по одиночке или в мелких бандах,
они становятся напротив женщин,
бессильных, выжженных, как сохнущие тряпки,
которые трясет вечерний воздух.
А женщины краснеют и кричат,
как перепачканные дети, как старухи
невинные, как матери – кричат,
вонзая вопли в городское сердце,
зажатое трамвайными скребками,
с мерцающими узелками света.
Они на Каинов спускают лютых псов –
и затверделые от грязи панталоны
их прихотливый, презирающий галоп
по прихоти в движение приводит
на горках мусора среди свинцовых рос.

РАБОТАЮ ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ

Целый день я работаю, как монах,
а по ночам брожу, как уличный кот
в поисках любви… Нужно предложить
святой курии меня канонизировать.
В самом деле, я отвечаю на мистификации
с душевной кротостью. Слежу за линчеванием
глазами образа с киноэкрана.
Наблюдаю за собственным избиением
со спокойным мужеством ученого. Кажется,
я ненавижу, но при этом
я пишу строки, полные искренней любви.
Изучаю предательство, как плачевное явление,
как будто не я – его объект.
Мне жаль молодых фашистов,
а что касается старых, которых я считаю
худшим из проявлений зла, то им
я противостою лишь яростью рассудка.
Я бесстрастен, как видящая все вокруг летящая птица,
что несет в своем сердце,
поднимаясь в небо,
непрощающее знание.

                                       Перевод с итальянского Алексея Ткаченко-Гастева