Мщение Ахилла

                                                                               ниоткуда с любовью надцатого мартобря
                                                                                                                                     Иосиф Бродский

                                                                                – Поверишь ли, вся Троя – с этот скверик, –
                                                                                Сказал приятель, – с детский этот садик.
                                                                                                                                  Александр Кушнер

Через треть века после изгнания Иосифа Бродского и через десятилетие со дня его смерти стало окончательно ясно, что русская поэзия как единый, неделимый языковой феномен больше не существует. Мысль, может быть, и тривиальная, и высказывалась она не единожды, однако я вынужден начать эти заметки именно с нее.

Более того, мне кажется, что изгнанник Бродский, даже если всегда находилось немало людей, не воспринимавших и не понимавших его, был последним русским поэтом, при котором такое единство и могло существовать.

Осталось несколько имен, разбросанных по странам, континентам и поколениям. Родная речь – стоит воспользоваться словарным запасом первоклассника – оказалась жертвой политической географии.

По Бродскому, Россия – это вакуум или, может быть, совсем не метафизическая пустыня, почва империи, покрытая серой пылью, где никакое семя не дает побегов, годная, однако, для побегов человеческих. Одна остановка – и ты уже в совсем не метафизической Европе, а то и в Америке.

Жить в вакууме и быть свободным от него нельзя, – хочется именно так перефразировать известную, опять же по Бродскому, «азиатскую максиму» империалистического марксизма. После вакуума, насажденного идеологией, пришел вакуум бумажный. У предшественников, сверстников и младших современников Бродского в минувшем столетии представление о том, что есть книга, что есть журнал, что есть газета, было совсем иным, чем сейчас. Существовал культ бумаги. «Если бы самый низкопробный петербургский сапожник выпускал грязный листок, который назывался бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался. Стихи очищают», – формулировал Борис Пастернак. Культ бумаги спас в 1957 году «Доктора Живаго», как десятилетие спустя спас «Речь о пролитом молоке», «Два часа в резервуаре» и «Разговор с небожителем», ибо рукописи не горят – если их печатать за пределами пустыни.

Теперь все по-другому. Ничего спасать не нужно. Низкопробный петербургский сапожник, издавай он какую-нибудь бульварную газетенку (а ведь издают!), смело может претендовать на роль лидера российского андеграунда. Это будет не только почетно, но и денежно. Ведь теперь андеграунд – не чета «застойному». Риск – только материальный.

К тому же, остепенившийся, респектабельный андеграунд легко перекочевал из котельных и дворницких во Всемирную Паутину. Зачем тратиться на печать, если есть Internet Explorer или Opera? Дело даже не в технологии. Всемирная паутина разрушила наши представления о живой литературе – так, словно у нее изменили генетический код. Книга мутировала, став порталом со свободной публикацией. Это, конечно, устраняет массу проблем, экономит время, деньги и дает автору-юзеру неограниченную читательскую аудиторию.

Редакторы превратились в модераторов. Предмет литературной работы над текстом свелся к удалению материалов, противоречащих законодательству и правилам, которые диктуют владельцы интернет-изданий. Критики не существует вообще.

Всемирная паутина соткана из иллюзий. Само существование литературы в ней иллюзорно. Электронные книги лишены плоти. Пастернаковская строка «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь» в формате Microsoft word бессмысленна. Да и «ниоткуда с любовью надцатого мартобря» Бродского на языке компьютера звучит не как эквивалент одиночества и тоски, а как обычный электронный месседж. Культ бумаги быстро сходит на нет.

А главная иллюзия заключается в том, что русская изящная словесность, приобретя новую, дополнительную технологию публикации, может снова стать единым, неделимым державным организмом. Тоска по империи – черта, присущая людям, живущим в вакууме, в пустыне, в иллюзии. Недаром мы так быстро освоили Интернет. И, грешным делом, даже становимся его авторами.

Тоска по империи в конце двадцатого века стала синонимом тоски по мировой культуре в начале, умалив ее до провинциальности. Нынешняя культура может быть только такой. И античная Троя, которую представлял себе друг Бродского Александр Кушнер, если бы ее вздумали возводить сейчас, была бы величиною со скверик. Поэты ведь не ошибаются никогда.

Троя сейчас может быть лишь величиною со скверик, потому что язык нынешней изящной словесности может быть лишь величиною с анло-русский компьютерный словарь. Я сказал: величиною. Но не по составу. Это у нас впереди. Чем беднее состав языка – тем легче он усваивается, тем выше скорость его распространения. Усвоили же мы нехитрую блатную музыку, мурлычем себе под нос радиошансончик, с удовольствием ботаем по фене, и, кажется, не собираемся от такого «языкового расширения» отказываться.

Так что некая Э. Щукина, или Эллочка-людоедка, знавшая тридцать слов, может нам только завидовать.

К слову, наша Эллочка, сочиняй она что-нибудь в рифму, неплохо бы обжилась в Сети. Сменила бы собственное имя на звучный псевдоним, или, как теперь говорят, ник. Догадались, какой?

Вообще с авторством в Сети происходит что-то не укладывающееся в голову. Подавляющее большинство авторов-юзеров публикуется под псевдонимами. Можно объяснить это игрой или традиционной уже формой интернет-общения, можно подумать о вполне понятном стеснении – ну, пишет человек стихи, ну, «не приставайте к ней с вопросами»… Нет, все-таки тут, мне кажется, то же умаление поэтического языка, та же Троя величиною со скверик…

Обеднение поэтического языка и подмена традиционного, в социмперском понимании, самиздата и андеграунда массовой «сетературой» абсолютно закономерно привело к проникновению в «бумажную», книжную сферу «сетературных» понятий о писательском ремесле. Литературные журналы сегодня все больше тяготеют к комбинации клавиш ctrl a, ctrl c, ctrl v, delete и enter. При мизерных, «по сравнению с 1913», а если точнее, с 1990 годом тиражах это даже неплохо. У «толстых» журналов есть теперь электронные версии, читательский круг расширяется. Расширяется и круг авторов, но за счет не редактируемой никем «сетературы». Пустыня только сменила почву, предоставив возможность респектабельному андеграунду произрастать свободно, – «Поколение дворников и сторожей / До отвала наелось своих миражей», – сказано очень точно Игорем Карауловым. Недаром журнал «Арион» не принимает от авторов электронные версии стихотворений, доверяясь обычной почте. Андрей Грицман, издающий в США периодическую сетевую «Интерпоэзию», ежегодно издает ее «бумажную» версию. Порталы «Точка зрения» и «Словесность» работают традиционно по редакционным отделам – как аналоги «бумажных». А Дмитрий Кузьмин, инициатор и создатель сайта «Вавилон», активно сотрудничает с несетевыми авторами и за короткое время выпустил несколько «бумажных» антологий русской лирики.

Что же касается собственно книг, можно сказать – их практически нет. Монополию тут держат – и это понятно – Москва и Питер. Большая часть изданий оседает «на родине». Редкая книга перелетит через российскую границу: при тираже в полтысячи экземпляров (у Александра Кушнера, например) ей трудно покинуть даже «лужковскую кольцевую».

Так что русская книга до сих пор находится в изгнании. Точнее, в той самой «внутренней эмиграции», которой корили совимперские идеологи Бродского и его последователей.

И человеку, вознамерившемуся писать стихи «после Бродского», после империи, следует помнить о Троянской войне, которая все-таки была, об Ахилле и Гекторе и об окончании мифа. Нужно, по крайней мере, ответить на вопрос: стоит ли возводить Трою величиною со скверик?

У русской поэзии начала XXI века есть две возможности: или тосковать по мировой культуре, или же стать ею.

Тоска непродуктивна. Иосиф Бродский выбрал второй вариант.