Кодир

ТАРАНТЕЛЛА ПОД ВОДОЙ

                             С.Я., В.М., С.А.

Дням и тяготам несть числа…
Рябь воды – это дрожь весла?
Ты меня под водой нашла,
музыка штор.
Камень, дерево – всё со мной.
Не летать же весь век одной.
Память – уголь, но нет иной;
звуки на что?!

Звук живет раньше слов – в стихе,
в каждой косточке, пустяке…
Звук плывет – отворяй трахей,
семечко вскрой.
Если штора впускает звук
вместо воздуха, вместо мух,
смерть, бессмертье – одно из двух
не за горой.

Скрипка – холод и белый свист.
В каждом вдохе сосны – альтист.
Руки женщины тянут вниз –
корни земли…
Общий голос от трех речей,
безымянный, живой – ничей:
скрипка, альт и виолончель.
Мыслимо ли? –

Что из звука был создан Бог
раньше света, но позже трех
голосов, чей переполох
мой водоем
пропустил, точно горсть песка,
через кроны и облака:
им любезна любая зга,
кратная трем!

НЕТ АФРИКИ
Из «Африканского септета»

Н. Гумилеву
С. Афлатуни

Утоли моя боль. От безболия
окисляется писчий орган.
Посвяти нашу музу истории
самых диких, затерянных стран.

Чтобы не было этих ублюдочных
краснощеких бульдожьих вилков
на пути к абиссинии любящих
и ни сном про любовь – мотыльков.

Где уста поздним солнцем окрасятся,
но откроются не для того,
чтоб сказать: мы живем собирательством,
чаепитием и овцево

Нет пророка, но нет и отечества.
Так уж лучше бы где-нибудь – там,
где война – не игра в человечество,
а болезнь к непочатым местам.

Впрочем, есть ли что истинно чуждое
для двуногих, как мы, цесарят!
И словесные наши жемчужины
несказанностью в горле болят.

А спроси у Степного Овидия:
быть-не-быть? – и в ответ – барбир, де,
не взыщите: живем чаепитием,
скотоводством и рукоде

Прочь от А… прочь из Афр… прочь из Африки –
с каждым слогом все дальше и даль…
Скоро брег и – прощайте, кораблики!
Почва, твердая, как никогда,

ляжет под ноги гробоносильщикам,
на плечах убаюкавшим прах.
Где ты, доблестный Ваня Васильчиков,
обретаешься, гидру поправ?!

Снизойди до меня, до ничтожества,
не рассудок – хоть речь укрепи,
и услышь: мы живем скотоложеством,
рукоблудием и чаепи

ВКУС УКРОПА

Рассматривая Сад на свет,
монгол, ровесник Зороастра –
что было, чего нет, и сверх
того – что на экране красным

подчеркнуто (а лучше бы
и вовсе вычеркнуть к лишаю!), –
я дни срезаю, как грибы,
и ничего не исключаю.

Вот лучшая из дочерей
земли на мешковине кротко
сидит: в изножье сельдерей,
райхон и венчики укропа.

Мне веет запахом страны,
куда плыву, но не причалю,
где сны светлы, глаза черны –
я ничего не исключаю –

а воздух зелен, как река
и разветвлен, как слух растенья,
и испещрен, как мотылька
полет упругим средостеньем.

Мне эта девочка лицом
напомнит многие печали
и сны. Потом… А что – потом?
Я ничего не исключаю.

На свет рассматривая ночь,
пойму: есть порох, нет порока.
Она окажется мне дочь,
зачатая в Стране Укропа.

Где Улан-Батор, друг степей,
я на руках ее качаю.
Сны отпущаеши… Теперь.
Как и в Начале.

К ПОЭМЕ (ВЕРБНОЕ)

Отныне до века присутствие пчел
в моей почивальне, как в меде, – при чем
(что может быть более кстати?):

из лопнувших банок варенье, рассол –
по стенам, и вечер – прозеванный сон,
забытый, как слон в зоосаде.

Другие жильцы остывающих книг
галдят, что в итоге мне, кроме как в них,
и не во что будет вселиться…

Однажды увиденной в ртутном жару,
разъятой – но, после того, как умру, –
тобою пребуду, Мелисса.

И я прозреваю как Сретенье – век,
в котором на внутренней копоти век
мелком обозначится челка;

что ныне, в руках у детей и отцов
на вербных побегах головки птенцов
дрожат, словно белые пчелы.

АГЛАЯ

…Но к вечеру
в кастрюле тесто
Аби замешивала. Как
потом всю ночь в теплице кухни
под крышкой начиналось тесно!..
А волосинки на руках,
что сабли – вспыхивали, тухли.

Внизу всё призрачней, всё четче,
копытом сотрясая дно,
она ступала – шаг за метром…
И дом – пятиэтажный счетчик
(я жил под крышей) – на одно
столетье становился мертвым.

Все взрослые тогда казались
красивыми, и колесо,
подняв на самый верх, ломалось…
В кастрюле набухала замесь,
что остроносое лицо
как форму сна перенимала.

Из темной кажити Аглая
лепила рост волос, ресниц.
А время пропускало воздух;
его материя гнилая
вытягивала воду с лиц
и снова обращалась в воду.

КОДИР

у входа в рай лежал один
не потревоженный веками
обыкновенный серый камень
известный именем кодир

а под него текла луна
но гасла не достигнув черни
сосредоточенной у дна
в подземном нежилом теченье

сюда являлся на покой
тот кто увидел море в капле
но в ужасе тушил огонь
узнав черты в недвижном камне

потом до солнечной возни
по профильной оплывшей кроме
формировался сон глазниц
и фосфором горели брови

и я в сопровожденье двух
подруг здесь мяту с ежевикой
губами рвал и местный дух
в носу пощипывал аджикой

а ночью всполохом золы
я будоражил сон кодира
и пара трещин до зари
себе лица не находила

он был казался невесом
что смутный воздух под подолом
бесполый и недвижный сон
к утру оказывался полым

проснувшись как из-под воды
я различал в изгибах тени
в буграх и впадинах следы
внутриутробного растенья

а через год пришел другой
и обхватив его руками
качнул но отозвался камень
консервной жестяной трухой