Из перехваченного письма

* * *
                                                    отплывающим

Над пожарным щитом говорю: дорогая река,
расскажи мне о том, как проходят таможню века,
что у них в чемоданах, какие у них паспорта,
в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта?

Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
в проспиртованной Лете – ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
нам в писательских жопах провозят в Москву героин.

Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков,
на живца октября, на блесну из бессмертных стихов,
прям – из женского рода! Хватило бы наверняка
мне, в чернильнице – йода, в Царицыно – березняка.

Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
пусть бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи…
Просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.

Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
в одиночестве стыть, но теперь – налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем
я тебе говорю, почему укрываю плащом?

* * *
Давинчи – виноград, вишневый чех де cада,
и все на свете – кровь, и нежность, и досада!
А если нет любви: зачем, обняв колени,
ты плачешь обо мне в пятнистой тьме оленьей?
На завтрак шелестишь вечернею газетой
и веришь тишине – мошеннице отпетой.
Ее базарный торс прозрачнее медузы,
куда она несет за волосы арбузы?

Давай уедем в Рим, начнем дневник уныло,
по капельке раба – выдавливать в чернила.
Пусть, за углом судьбы – нас не спасут полбанки,
лишь музыка, еще невидимой шарманки!
…напрасные слова, дефис, бычки в томате
и сонная пчела на медной рукояти.

* * *
Не зарекайся от сурьмы,
от охры и холста.
Когда январварство зимы
и Рождество Христа.

Херсонских плавней – мятный снег
в изюминках следов:
синицы, сойки – вниз и вверх,
с ветвей и проводов!

Не зарекайся от Днепра,
когда подледный лов.
Где прорубь на язык – остра,
и вся – в чешуйках слов.

О, безбилетный ангел мой,
любитель постных щей,
останься, не спеши домой,
не собирай вещей.

Не расплетай на крыльях шерсть,
не допевай куплет,
в котором – Бог на свете есть,
а вот бессмертья – нет.

Что просто сгинули во тьме:
и Пушкин, и Басё…
Ведь это будет, как по мне –
не честно. Вот и все.

Прощальный привкус коньяка,
посуды – вечный бой.
И день, надтреснутый слегка,
с каемкой голубой.

* * *
                                                                   Бахыту

Над Марсовым полем – звезды керосиновый свет,
защитная охра, потертый вишневый вельвет.
Идешь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…
…из холода, солода и привозного тепла.

Еще Инженерного – дынный не виден фасад,
и жизнь одинока, и это она – наугад
меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке,
без всяческих выгод, не зная об этом стишке.

Когтистая музыка, книжное перевранье,
попробуйте, твари, отклеить меня от нее!
Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы,
салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!

Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух,
и мячик футбольный, в кустах испускающий дух.
Забытый, забитый – в чужие ворота, и тот,
который звезду над воинственным полем пасет.

Петром привезенный, с Кенжеевым накоротке,
пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.

На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад,
и смерть – одинока, и это она – наугад
ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет.
А лишь погасила звезды керосиновый свет.

* * *
Мерзнуть в старом купе, бормотать дотемна –
полустанков медвежьи стансы…
…Накренясь, дребезжит подстаканник окна,
и не могут уснуть иностранцы.

Вот, торгующий мертвой водой, проводник
проверяет чумные отсеки.
И серебряный век – к золотому приник,
и у жизни – смыкаются веки.

Белоснежный – еще и бескрылый – уже,
вспрыгнет ангел на верхнюю полку.
Ни хрена не видать, степь да степь на душе,
под подушкою – «Слово о полку».

Поезд входит в туннель, как и все поезда –
металлическим лязгая мясом.
А над ним – темно-красная плачет звезда,
и состав – откликается басом.

И, очнувшись под утро, неведомо где –
мы полюбим другую кутузку.
А покуда – огни, воронье, каркадэ,
тростниковое счастье вприкуску.

ИЗ ПЕРЕХВАЧЕННОГО ПИСЬМА

Крымские твои сумерки, узник пансионата –
в красных и фиолетовых буковках от муската.
У Партенитской пристани – ветрено и скалисто,
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой,
и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.
Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.
Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.
Мы опускались в адские, брошенные котельные,
и совершали подвиги маленькие, постельные.

Местные долгожители нас называли крысами,
и полегли от ящура, в небо под кипарисами.
Пишем тебе, последнему брату, однополчанину:
не перепутай в сумерках – золото и молчание.

Обороняй вселенную в светлой своей нелепости,
у Партенитской пристани,
возле Кастельской крепости.

* * *
Пахнет рыбой интернет-кафе,
сохнут сети по второй строфе,
В третьей – начинается регата:
ухты, ахты, яхты, морячье!
Море – шепелявое, ничье,
как дитя под листьями шпината.

На закате – красная строка,
топот Зевса (местного быка),
улочка – тесна и угловата,
бархатные персики в саду,
в прошлом веке, в гадостном году.
Рыбка, рыбка, ты не виновата!

Еперное пение ханыг,
сеть в пыльце от бабочек ночных,
золотится – новое корыто…
…Яндекс держит свечку над строфой,
там, где рифма женская – мужской
рифмой, по традиции, накрыта.

* * *
Корицей – укоризненно, лавровым
листом – высокопарно, чесноком,
лукавым луком, редкостным уловом,
из Партенита – птичьим молоком:

так пахнет август, королевский ужин,
в мечтах коньячных – кофе на плите,
и старый Крым, чей краешек надкушен –
любовью, ясен перец, в темноте.

Пусть Аю-Даг во сне идет к пророку,
а ветер – гонит волны в марш-броске,
читает Грина, сочиняет хокку
и переводит стрелки на песке.

* * *
Разбавленный, по-гречески, вином –
ночует дождь в бидоне жестяном,
Стравинский, свежескошенный – смеется,
горят плоты, смердит резиной – плоть,
но, как и прежде, верит в нас Господь,
и любит нас, и в руки не дается.

Писать стихи о перемене поз,
когда у счастья — триппер и склероз:
и чье оно? И для чего? Не помнит.
Все холоднее осень, все больней:
от суффиксов до кончиков корней,
и тянет винной плесенью из комнат.

Октябрь, забронируй мне листву:
я сяду в бронепоезд на Москву
и вновь усну над пивом и сонетом.
Изгнания скрипит гончарный круг,
и если ты мне, Парадоксов, – друг,
прости данайца и не плачь об этом.

* * *
Весенний Крым, вздыхает море в темноте,
и на террасе не отыщется огня.
Мечтай о славе и не спрашивай мате:
– Зачем ты пьешь через соломинку меня?

В Москве, на рынке – ассирийский виноград,
да фестиваль во всю рифмованную прыть.
А здесь – бессмертие на цыпочках цикад
к воде спускается, боится разбудить.

* * *
Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге темно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами –
за истину в предложных падежах!

Что истина, когда – не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде…
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде.