Голем

ДВОЙНИК

Заштатный украинский городок:
какие-нибудь Валки, Балаклея.
Болотце на окраине, виток
дороги – то правее, то левее –
не все ль равно заезжему хлыщу,
обросшему концертною щетиной?
Он говорит: – Романтики ищу! –
и заедает водочку сардиной.

Мне так понятен этот полубред
и языка зыбучая застылость,
как будто миновало триста лет
и ничего на свете не случилось.
Он сверстник мой иль чуть постарше. Он,
как я, покрыт неверья паутиной,
но все-таки зачем-то пощажен
пока что черноземом или глиной.
Мы оба, как растенья, проросли
случайно и на время разминулись,
чтоб снова на окраине земли
сложить в уме названья наших улиц.
А больше мы не знаем ни черта.
Дорога – то правее, то левее.
Глухая топь у дальнего куста.
И пыльная табличка: БАЛАКЛЕЯ.

ЮГОСЛАВСКОЕ РЕТРО

Рваный мрак югославского фильма,
Молоко светового ствола…
Костоломка, чадильня, давильня
Кипяченую кровь разлила.
Пахло кожей, резиной и потом,
И прыщавый непуганый галл
То ли клацал затвором (ну что там?),
То ли реденький воздух глотал.
На дорожной арийской резине
Забредая в чужие миры,
Черногорское мясо возили,
Чтоб кормить дармовые костры,
Словно махом единым из рая
Прямо в наспех сколоченный ад…
И терзается плоть, догорая,
И рессоры на кочках скрипят,
Человечье сливается пенье,
Хрипота и погибель его
С каждым деревом, с каждою тенью,
Словно это поет божество,
Не давая рвануться из зала
В ослепительный город дневной,
Где не знают, что времени мало
Меж войной и войной и войной.

ВЕСТНИК

Брызжет ветер каштановой кроной,
Он до ветки последней продрог.
Назови же ему телефонный,
Шестизначный такой номерок.

Он тебе позвонит непременно,
Появляясь, как вестник, во мгле,
Где раскосая телеантенна
Чертит на небе, как на стекле.

Он до света слоняться устанет,
Пробираясь к тебе сквозь потоп.
Он вестями домашними занят.
Положи ему руку на лоб.

Он иссякнет, утихнет, уймется,
Он уснет незаметно, тайком.
И струится его позолотца
По руке невесомым вьюнком.

КРЕЩЕНСКИЙ ПСАЛОМ

– Не исчезай, – говорит человек человеку,
– Не умирай, – говорит человек человеку,
В дым роговицу слезя.
Долгая тянется ночь по крещенскому снегу.
Не умереть, не исчезнуть – нельзя.

Будем в кромешной сидеть темноте, как в осаде.
Нет электричества, чайник сипит Христа ради,
Все как всегда, стеарин остывает свечной,
И батареи, друг друга горбатей,
Газовой дышат войной.

Войны никак не кончаются. – Не исчезай же! –
Ночь продолжается, тянется дальше и дальше,
Будто бы век напролет.
Голос, не ведавший лжи или фальши,
В небе поет.

Кутайся, кутайся, выживи и не исчезни!
Войны изведай, смертельные злые болезни,
Но для меня ты оставь
Тело и голос, и хриплые женские песни
Под отопленья чугунную ржавь.

ГОЛЕМ

Мы сидим с тобой за столом одним,
Голем, глиняный истукан,
И витает над нами табачный дым,
И разбитый блестит стакан.

Голова твоя – словно мокрый ком,
Тяжела, слепа, нежива,
И, давясь безмысленным языком,
Ты слюнные мычишь слова.

По крахмальной скатерти, с краснотой,
От моей до твоей беды,
Между этой мовой и речью той
Родовые ведут следы.

Что-то наш хозяин на яства скуп –
Спирт, табак и десяток мух.
И одно мычанье слетает с губ,
Выбирая одно из двух.

Мы сидим с тобой за одним столом,
Чада мякоти земляной,
И друг друга пробуем на излом,
И голодной плюем слюной.

И в глазах, мутнея, плывет кабак,
И блатная плывет попса,
И забыть ее не дают никак
На двоих одни небеса.