Естествоиспытатель

ВЕРМЕЕР

Утро раскрывается с легким скрипом,
словно старая коробка с красками.
Здесь и безмятежный ультрамарин
левантийского побережья,
и акварельность голубого неба,
и серый металлик
типографии «Едиот Ахронот»,
и красный поезд, бегущий на север,
и пронзительно-желтый экскаватор
среди барханов большой стройки…
Бессмысленная громада цементного завода
кажется почти изящной и невесомой
в нежно-персиковых рассветных лучах.
Живопись обещает жизнь вечную
даже самой мертвой из натур.
Всякая маленькая улочка
каждый день тайно ждет
своего Вермеера
и засыпает к полуночи,
не дождавшись.

ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЬ

Рассвет приходит вмиг, как подожженный спичкой,
с мансардного окна стекает темнота.
Так тихо, что слышны под крышей черепичной
хозяйские шаги соседского кота.
Такие чудеса теперь вполне нормальны.
В окне и в тишине ложится даль к ногам,
и солнце вверх идет… Но прилетают майны,
садятся на кусты и поднимают гам.
Ты смотришь метров с трех на этот брачный танец,
на старый добрый двор, на новый дивный день,
стараясь отличать синичек от нектарниц,
и привыкая вовсе не наблюдать людей.
Соседский кот устал, зевает, засыпая.
Он чужд твоих наук и прочей суеты.
Ему и невдомек, что под окном папайя,
плюмерия, гранат, какие-то цветы…
Что ж, прежде ты и сам не шел рассветным татем
смотреть на птичью жизнь через квадрат окна.
Пожалуй, ты теперь естествоиспытатель.
Такие времена. Такие времена.

КАСАБЛАНКА

Яков приходит, как цапля – худ, голенаст и важен,
кипа держится чудом среди смоляных кудрей.
Сгусток энергий, бьющих из неизвестных науке скважин,
он возникает в дверях, даже если не раз спроважен,
как часовой, как бифитер, поставленный у дверей,
будто бы крест на личной твоей голгофе,
напоминая о бренности цели, тяготах на пути…
В смуглых руках два стакана с восточным кофе.
По этой части гость – дока, эксперт и профи.
И остается смириться. И пригласить войти.
С точки зрения Якова, ты необычный белый,
нетиповой проект, не доктор, не программист.
Белый может прожить здесь полжизни, но, что ни делай,
тот, кто приехал с севера, рыжий и светлотелый,
в этом извечном пекле едва приемлемый компромисс.
Белого нужно учить левантийской тоске и лени,
маленьким радостям, сложным вещам о добре и зле,
кодексам чести и нечисти нескольких поколений,
выросших в Касабланке на Аль-Ясире ли, на Компьене –
в лучшем, по мнению Якова, городе на Земле.
Белый не ведает ни Рамбама, ни Баба Сали,
музыка у него другая, иначе звучит иврит,
белый читал слишком много того, что философы написали…
Белый едал, наконец, картошку, жаренную на сале.
Яков дипломатично об этом не говорит.
День потихоньку гаснет сказочной старой лампой,
солнце краснеет в тучах, как уголек в золе,
если смотреть из Яффо – прямо над Касабланкой,
лучшим, по мнению Якова, городом на Земле.

M-03

День, раскадровка. Прошлая зима,
проселки и поселки, холод, сырость,
туман, подслеповатые дома…
Не то что память – вечность покосилась
и залегла в тенях лесополос,
и вместе с нею то, что не сбылось,
что можно бы, но поздно, не найти…
Темнеет к трем, глаз выколи к пяти,
бензоколонка, свет, рекламный щит,
знакомый мир безудержно трещит,
и кажется, что с ним трещит аорта…
Нет, поздно. Клерки смотрят паспорта
и пропускают странников в портал,
в разверстые врата аэропорта.

THE BEST…

Кучка туристов гудит неведомо на каком,
море трогает берег ласковым языком,
здесь ты провел полжизни, все кабак кабаком,
с вечным Синатрой, поющим где-то под потолком
The best is yet to come.
Как Мефистофель, в зеркальном баре не отражаясь,
рядом со стойкой сидит хозяин, седой аджарец,
официанты его как огня – раз, два, упали, отжались;
венские стулья, Европа, похищенная быком.
The best is yet to come.
Вот бы стареть тут, себя не чувствуя стариком.
The best
is yet
to come.