Две вариации на темы Филипа Ларкина

1. «ЗДЕСЬ, В ЕВРОПЕ…»

                            Here is unfenced existence:
                            Facing the sun, untalkative, out of reach.
                                                                 Philip Larkin: Here

Сверни направо и, проехав сквозь очень промышленный
город с каменистой рекой и красноверхими башнями,
мимо многих бензоколонок, откровенно стеклянной гостиницы,
автобусной остановки с нахохленными турчанками
в платках, детьми с непомерными ранцами, справа
оставив новый торговый центр, вертящиеся названия
магазинов над плоскими крышами, поверни, еще раз, направо. Сразу
все другое; деревня; еще светофоры, еще, конечно, рекламные

щиты; но уже сараи, уже вдруг трактор с прицепом и бревнами
в нем; наконец, поля. Все едут прямо. В последний
раз повернув направо, ты въезжаешь во что-то огромное
и пустое. Облака над синей равниной, над дальним лесом
стоят неподвижно. Пыль над полем не движется тоже. Дороги,
и деревья вдоль них, и тени деревьев, вычерчены
в мягком свете ясными линиями. Та главная, по которой
ты едешь, через сколько-то километров начинает спускаться в дымчатую

долину. Здесь тоже город, но маленький и как будто
забытый здесь. Остановись в нем. Выйди
из машины на главной, торжественной, полукруглой
и совершенно пустынной площади (фасады, кариатиды,
колонна с недосягаемым ангелом). Здесь, кажется, с Тридцатилетней
войны ничего не случалось. Здесь дни повторяют друг друга
как заклинанье. Дома и крыши отражаются в тихой речке,
гнутый мостик отражается в ней же. Пестрые селезни, скучные утки

проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист перед очень
средневековым собором стоит, не понимая, куда он попал. Никто не
понимает этого. Отовсюду видны холмы – или то, что
выглядит отсюда холмами: все та же равнина, впускающая, как только
ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую
безмерность, размах неба, огромного и пустого.
Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще
ехать?.. Край света везде. Край слова.

2. 1914–2004

                            Never such innocence again.
                                                 Philip Larkin: MCMXIV

Сверяя даты, думаешь через десять
лет уже сто, и к черной большой четверке
приставляешь снова строгую единицу;
думаешь, как могло быть; видишь поля и лица,
не тронутые траншеями, продолженье
непродолженных жизней; думаешь если… если
 
случилось бы то-то и то-то – как будто тени
спасительных шансов проходят, смущаясь, перед
тобой, разводя руками – все могло повернуться
иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге,
темные толпы, верящие, что верят
во что-то, чего уже не было, что они же

и хоронили на залитых солнцем улицах,
крича «С победой обратно!», забрасывая цветами
счастливых солдат, из которых никто не выжил;
и серые шеренги парадов, последние эполеты,
аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории
навсегда, под стрекот крапчатой киноленты,

монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых
с крестиками косынках, с лицами из другого
века. Думаешь что тебе все это? В общем, сам не
знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и
выходишь на улицу, где осталось то, что сумело
остаться от прошлого. Так немного.