* * *
То ли страха не ведая, то ли в неволе у страха,
словно пишет убористо повесть вневременных лет,
этот год палачом, облаченным в сплошную рубаху,
каждый день отряхает кровавые сгустки с манжет.

Эта жизнь представляет собою модель Хиросимы –
смертоносные всюду плывут от нее облака,
оттого ее легкость настолько же невыносима,
что до края дошедшая невыносимость легка.

Эта вечность своим упрощенным земным парафразом
залегает под шторкой налившихся горечью век,
как предчувствие тьмы, как предвестник последнего раза
воскрешенья надежды, которой не сбыться вовек.

И бесстрастное небо царапнув, мелькнув бестолково,
не способный найти производную функции «бы»,
этот миг, воплощенный в твое неуклюжее слово,
застывает, как мушка, в янтарной оправе судьбы.

* * *
А вдруг ты тоже слышишь этот звон?
Ну, вот и мы, привет, Армагеддон.
Так бьется поднебесная посуда,
осколками взрывая города,
и все спешат в слепое никуда
из топкого глухого ниоткуда.
Нет ни границ, ни хоть каких-то врат:
войны, беды, стыда триумвират
несет карету в лапы океана.
На шее обезумевшей земли
глубокие порезы пролегли –
сжимается кольцо меридиана.
Надежда истекает и болит,
засохшими губами шевелит,
как будто извлекает голос робкий,
но, сжатая в безжалостной горсти,
едва жива и жалко шелестит
шмелем усталым в спичечной коробке.
Мотает нить времен веретено,
сплетая все, что приобретено,
в кровавый узел. Мелок, но напорист,
сквозь немоты густое решето
ты вопрошаешь «Почему? За что?!»,
хрипя, как сигматический аорист.
Но смерть в своей основе такова,
что в прах перерабатывать слова
ее прерогатива беспричинна.
И, знаешь, мне привиделось во сне,
что мир лежит, распластанный на дне,
в асфиксии дрожа перед кончиной.

* * *
Так огонь невидимый землю прилежно греет,
что ее в темноте не видно – сделалась чернолица.
Свет мой, зеркальце, ад мой, скажи скорее,
что всего важнее и как ему научиться?
Научись скорей умирания ремеслу,
прочитай, что будет, вслепую, пальчиком огрубелым.
Звук стоит, будто пилят лобзиком по стеклу –
есть ли где рычаг регулировать децибелы?
Если можно что-то списать, то пускай нам спишут
узелки гордыни, наросты зависти, лишние разговоры,
но случаен отбор, как в игре расстановка фишек –
бросил кубик, а он внезапно кувшин Пандоры.
А на нет, то что ж – и спрос с тебя никакой,
написал бы записку своим пояснить, да слова украли,
так беззвучно бежишь по рельсам, тряся башкой,
сам сюжет бродячий, затерянный на вокзале.
Машинист на скорости строит смешные рожи,
пахнет дымом, мускусом и отцовским ремнем из детства,
потерпи, говорят, потерпи угольком по коже,
потерплю, никуда не деться.