Дом

* * *
В разгар студеного распада
воспоминания мои
видны, как сильная рассада
на почве детства и любви.

В том опыте землеустройства
мне не учесть межи и меры
в прямом родстве и общих свойствах:
мои – кошмары и химеры,
мой – счет зерна…
На поле плевел
круглогодично длится сев.
И – дико розов – клонит клевер
ветра на знаменный распев.
И ливней стебли, солнца жилы
уходят в корни,
не в песок,
и в путь пустившийся росток
на мой отеческий Восток
всех обнадежит:
будем живы!

И, буйной порослью горда,
я памятный сверяю список:
лопух, и лютик, и любисток,
и сплошь – татарника орда.

ДОМ

Дом, населенный пустотой,
всех зазывает на постой
для слез и для утех,
там фокус жизни испитой
и вход – как вечный понятой,
но я держу тебя: постой,
ты ближе всех!
Темнил обманчивый объем –
оконный нежилой проем –
зрачком созревшей бездны.
– Держи меня, раз мы вдвоем,
над нами звездный чернозем,
и едет крыша… Где наш дом,
мой золотой, мой бедный?

Пусти на снос пустые сны,
в их стенах невидаль весны
и нежить очага.
На волосок от седины,
нам бы времянку тишины
на все четыре стороны,
где не распустит перья пустельга.

В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ

Заглянем в антикварный магазин,
приют для всех бездомных на Арбате
столов, комодов, кресел и картин,
супружеских покинутых кроватей.
Ты как-то заходил сюда один,
не ради любопытства господин,
искатель времени, – ты здесь чинил будильник,
чтоб не стоять средь брошенных вещей,
как отставной семейный книгочей,
но, поспешив, начать свой понедельник.

И вдруг – дичок, малявка лет пяти,
патлатая, к тебе вполоборота
с рисунка за стеклом… И – не уйти.
Бумага, карандаш. Отменная работа!
На заднем плане яблоневый сад,
в траве пасется четвертушка-скрипка,
И этот с зеленцой, с горчинкой взгляд,
проросшая улыбка.

Она. Ты никогда не знал такой, –
тебе другие рисовались лица:
А эта – на козе кавалерист-девица
обуздывала волю и покой,
а ведь сама – в ничьих руках синица.
Она, она. Невеста и жена,
провинциальная советская Джульетта, –
другое имя и цена портрета,
и спевшаяся с сердцем тишина.

Что ей внушат, малявке лет пяти,
искусствоведы, торгаши, разини?
Что ей не вырасти? Что некуда идти,
удешевленной трижды в магазине,
тебе доверившись вполне?
Но – кто ты мне?

* * *
Уйти в культурный слой,
а может, в плодородный,
где тощие подзолы по вкусу лебеде,
где внутренняя жизнь – как корень приворотный,
и стынет под ногами
каша на воде,
очухаться средь стеблей голенастых,
перевести наручные часы,
чтоб не винить в болезнях и ненастьях
природу нашей средней полосы.

Без чувства сохранения, без фальши
– отлынивать какой резон –
простым проходчиком за ближний горизонт
уйти в свой перегной и – дальше,
дальше,
дальше…

ПОПЫТКА РАЗЛУКИ

Хорошо б не успеть на ступеньку в последний вагон
и отстать, покупая в буфете горячие бублики.
Поезд скорой разлуки. Рискованный перегон.
Не надышишься… Сколько публики!

В самый раз разминуться, и поезд загнать за Можай.
Группой струнных расстроенно нервы взыграли,
на смычках путеводных мчится: не уезжай, –
и по жилам уже колесит, и по всей магистрали.

Продавай свой билет! Никакая цена не красна,
зеленей – светофор. Перекупщики рады.
Запасные пути, тупики – никакие преграды.
Поезд свистнул. И ты на платформе одна.

* * *
Помнишь охоту в райском саду,
ловчего сокола, белую галку,
помнишь ловушку, наживу, рыбалку,
брачные игры форели в пруду?

Спящий ангел сторожил наши снасти,
а трубящий шел с трубой на врага…

Я как хранительница очага
что-то плела о счастье
из листьев… лепила из белой глины
первого на белом свете мальчика
под солнцем еще бездетной равнины.

Плела и пела:
баю-бай, пусть тебе приснится рай…
Он смеялся. Что его так забавило?
Я плакала, не в силах на счастье свое наглядеться.
До Авеля это было, до Авеля.

Ни я, ни Адам не знали, что такое детство…

* * *
Обид забористых частокол,
ни щели, ни лаза.
Слеза устремленно ведет протокол
из левого глаза.
Трава подстрекает.
Подводит тропа,
сто верст пешком до небес.
И что теперь плакать,
и что роптать,
как дремуч мой путь
через крестный лес.
И язык мой,
возлюбленный враг,
предрекая неравную битву,
дальше Киева доведет враз,
лишь Иисусову вспомню молитву.

* * *
Пора сомнений – смутная пора
в невзрачной прелести своих пейзажей.
Как злобны наши дни,
ознобны вечера.
Но в росчерке дражайшего пера
дрожат новорожденные миражи.

Еще чуть-чуть – и время нас простит,
еще полюбит имена и лица,
кого уже не бронза,
не гранит,
не дух безвременья
хоронит и хранит,
но вечность приглашает причаститься.

ВИДЕНИЕ ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ

Кому как брат понятен будет ключ,
так горячо бегущий из болота,
едва задержится
случайный солнца луч
в кругу житейского коловорота?
Кому доверится
последний жухлый лист,
срываясь в ужасе перед осенним хладом?
Дичает воздух.
Реже птичий свист.
День занемог и лег тяжелым кладом.
Кому
ладонь в ладонь
влились
несносная слеза и росный ладан?

* * *
Ночь,
промотав последнюю звезду,
точно заначку на особый случай,
ушла в кусты… и еле дышит, слушай,
в репейнике, чей нрав колючий
глаза мне колет за версту.

А тьма слепит, сбивает с ног дорогу.
Светляк, фонарик, свечку б на подмогу,
Но выпал месяц чуткий… чу, тревога!
И, затаившись, ухо навострил
багровое… Свое или Ван Гога?

Как страшно, будто некуда идти…
Все мимо: города и веси,
равнины в беспросветном равновесье.
Лишь бы рассвет в ближайшем поднебесье,
не обошел меня часам к пяти.

* * *
Ломкий голос шарманки,
прирученный надеждой о ветре,
нанятом в поводыри,
бредет вдоль весны и заборов,
еще удивляя себя
как на ноги вставший ребенок.
О чем ты поешь во сне,
когда тебя покидает эхо,
и ты растешь только в сердце
улиц, дворов и деревьев….
Люди,
имеющие свой голос,
не услышат тебя.

* * *
На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
вожу по строчкам пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари…
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьей,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
Сделай милость,
прими ты гордых нас, как травостой,
как тот полынный жухлый из пустыни
и тот – стеной степной – из ковыля.
О, Мати Дево,
                     .всех, кто без руля
и без царя,
пригрей отныне…

Такие завернули холода,
что воробьи скукожились на ветке.
На подоконнике крещенская вода,
“Бон Аква”, если верить этикетке.