* * *

Дальше – Босфор, Танаис, Киммерийской Скифии топи,
еле знакомые нам хоть по названью места;
а уж за ними – ничто, только холод, мрак и безлюдье.
Горе! Как близко пролег круга земного предел!
                                                                          Овидий

I

Это я – из безлюдья и мрака, долгое эхо скитаний, страх, варваров рокот,
за Борисфеном – гелоны, будины, меланхолены,
я из темной Сарматии странник.
Я и есть то ничто, кочующий в этих кибитках, живущий в этих палатках,
людоед, съеденный сам же собою и в кургане своем погребенный.
Однодневная бабочка в теле карбона,
символ разрухи, разлуки и прочего бреда.

Овидий, сосланный Августом в эти далекие Томы,
слышишь мой шорох, безумный мой шепот
из тьмы ледяной, из ковыльного бреда, понтийского плена, –
строгих роомовских юношей скифских
и амазонок, сбежавших от греков… Старанье, страданье.
Думаешь легче? Нисколько. И все же.

II

Ребята, которые вернулись оттуда,
ничего не боятся. Они всё видели.
Я, оставшийся здесь, боюсь всего,
даже самого себя.
Они ветераны боевых действий,
у них нашивки военной полиции.
Им всё можно. Потому что они всё видели,
потому что они защитники и захватчики,
виновные и виноватые,
предатели и патриоты.
Сразу – и те и другие.
Я ни патриот и ни предатель,
ни виноватый и ни виновный,
ни захватчик и ни защитник.
Я никто, никто.
Спасибо Тебе, Господи!

III

Нырнув в Черный пруд, открываю глаза:
среди ила, поднятого карасем,
солнечного луча, рассыпающегося и приходящего в упадок,
вижу череп Земли, гордо лысеющий в Старом Свете.

Где Ликаонова дочь ось над землею стремит,
где пробегают, как ветер в усынке, волосы распуская,
рассекая скальпелем имени плоть,
или лодка без весел – движением мысли.

Казалось, все ясно:
день лежит на ладони, как фрукт,
рассеченный акинаком напополам.

IV

Это я, археолог с голым торсом, –
подобрав дешевые спортивные штаны до самого паха,
как настоящий славянин, вступающий в бой со временем.
И ни капли отчаяния:
жара до самого сердца выжимает всю дурь,
и я таю, как мороженое на солнце, –
уже смирившийся с мироустройством,
не злобный, но сохранивший гуннские нравы.

V

Война сшивает цыганской иглой смерти,
а любовь в тени – трепещет, ликует.
Диана возвращается с охоты сразу на полотно Рубенса:
думаешь, на что так пялятся эти вакхические сатиры –
на убитую птицу или на грудь Дианы.