Черная река

АВГУСТ 1968–2008 гг.

Преображенье. Осень не настала.
Пьянящий дух от яблок, крови, водки.
Я помню паровоз «Иосиф Сталин»
и у Джанкоя ржавую подлодку.

Свободный мир за пару километров.
Комфорт Москвы с ее теплом утробным,
с загробной вьюгой, поземельным ветром.
Родной брусчатки хруст на месте Лобном.

За сорок лет уж все давно забыли
цветы на танках, как навис Смрковский
над площадью, где Кафка в черной пыли
писал письмо Милене, ставшей дымом.

Броня крепка и танки наши быстры
по Приднестровью, по пустыне Гори.
Мы по долинам и по дальним взгорьям
от тихой Истры до бурлящей Мктвари.

За сорок лет ракеты заржавели,
сотрудники попали в президенты.
Все так же Мавзолея сизы ели,
хотя и потускнели позументы.

Но черная река все льет на запад,
и шоферюга ищет монтировку.
Над Третьим Римом хмарь и гари запах
и ВВС на рекогносцировке.

* * *
В погасшем бездонном зале – море немых голов,
лишь два лица светятся – Боже, спаси.
Все затаились, ждут сокровенных слов.
Но не дождешься в сумерках, как ни проси.

Светятся лица их в пустой темноте,
словно родное слово в сверхзвуковой сети,
кто-то собрался спеть, но вовсе не те, не те,
в этой толпе таких губ навзлет не найти.

Свечи мерцают вслух, и стекленеет зал,
горстью рябых монет звенят наобум.
Я до того от стоячей воды устал,
мне до предсердия сердце заполнил шум.

В этом зале мерцают две пары текучих глаз,
две осадненных души, заговоривших в хрип.
Так постепенно светлел безнадежный зал.
В эту ночь мне приснилась пара летучих губ.

* * *
Она говорит – куда ты, куда?
Я говорю – далеко, на запах
дыма и камня, туда, где вода
нас от безумья спасает обоих.

Сколько на жизни келоидных мет,
эта – фантомом физической боли.
Ты понимаешь: ответа тут нет,
нету на вход в этот сад пароля.

Мыслящий вслух, опадающий сад,
полуживые, шевелятся угли.
Мертвая пыль по музеям усадьб,
он до осенней поры не порублен.

Мы, отщепенцы, видны по глазам.
Щепки еще со времен Халхин-гола.
Пишут: сжигают в Боржоми леса,
с ними сгорают мои глаголы.