СЕМЕЙНОЕ

Справа (где тополь) налево, погодь –
Где продолжение? Нет продолженья.
Мы прочитали еврейский погост
И не нашли ни Ирины, ни Жени.

Видели, пух обирая с лица,
Дебру Ковальски со шпицем на фото,
Всеми любимого Бена – отца,
Рона – супруга, отца и кого-то.

Шли, поддевая то шишку, то лист,
Дергано, долго, как фишки в настолке.
– Гайз, а чего вы сюда забрались?
Ради соседей и воздуха только?

Что ж это прожили так далеко,
Видя друг друга в окошечке мутном;
Фельдман и Фельдман – родня или кто?
Или никто? И никто никому там?

Целая россыпь фамильных примет
В знойном гудении растворена же.
Ира и Женя, вы видите, нет?
Всё, мы нашли, это здесь, это наши.

* * *
Здесь были дома, а теперь руины.
Мы жили вон там, а теперь не будем.
А выжили – стали б совсем другими.
Ничто не меняется. Только люди.

Мы ржали, в фейсбуке меняя статус.
Обнявшись, смотрели кино по «Нетфликс».
Сейчас бы, конечно, давно расстались
И не пожалели бы, ибо нефиг.

Все как-то не верилось, прямо в лоб же,
И что теперь: кайся, рыдай, ори ли.
Серегины девочки были б в Лодзи,
А так неизвестно, куда зарыли.

На день всех влюбленных писали «лав ми».
О чем это было, не вспомнить даже.
Отправить бы Ольгу-то Николавну
С дурацкой собакой куда подальше.

Сейчас бы, конечно, она страдала,
Что ей не до Баха, не до фахверка.
А мы б говорили: ну как в Потсдаме?
Как мама, как сестры, скажи, а зверь как?

Не то чтобы Оле темна могила,
Но рада была бы знакомым мордам.
Она в тебя верила: есть мозги, мол.
Потсдам пахнет медом, кромешным медом.

Как нас, изломав, изменила ярость,
А столько точили любовь и нежность.
Сто раз расставались и не расстались,
Смогли бы – ты выжила бы, конечно.

* * *
Стол в солнечных пятнах безоблачно клетчат.
– Вина?
– Ну конечно!
– Наполнить?
– Наполнить.
Но лето не лечит, не легче, не легче.
Приходится видеть. Приходится помнить.

Что, братья по крови, не нами пролитой,
Нам делать? Что следует вызубрить, кроме
Проклятий (но я не умею), молитвы?
За всех не получится, мой братец-кровик.

Одним – хороводы, кадрили и смотры,
Наследники Пушкина все же не зря мы.
Другим вяжут руки. Зачем? Чтобы мертвый
Не взял бы оружье, поднявшись из ямы

У дома, где мама кричала: куда ты,
Давай, чтоб не долго, давай, чтоб не поздно!
(Ты зря волновалась, там наши ребята,
Я буду опознан.)

Как непоправимо любое прощенье
За солнце, прошившее тело навылет,
За руки, что шарят и шарят по щебню.
Как хочешь не помнить, как хочешь не видеть.

Здесь жарко, и сухо, и отпуск накрылся,
Хоть самое время, а лето насмарку.
Представь, что меня закопали на Крымском,
Напротив качелей, у входа под арку.

* * *
Здесь, на дурманящей крыше (вот и гитару несут),
Запахи моря свежее вечером, после шести.
Где же еще оставаться, боже мой, ясно же, тут!
Ты выбираешь остаться, предполагая уйти.

Ну для чего человеку (кошке, собаке – отнюдь)
Нужно зачем-то остаться песенкой или стишком,
Горестной вспышкой безумья, острым желаньем всплакнуть,
Чтобы не знали деталей, но понимали – о ком?

Проще примятой подушкой, вроде прилег и лежи,
Чашкой с отколотым краем, той, что всегда под рукой…
Нет; только словом, неважно, что раздобрело на лжи,
С музыкой, если не этой, значит уже никакой.

Стали бессильны проклятья. Благословенья? Но как
Вынянчить благословенье в тесном сердечном узле?
Странно, рассеявшись всюду, ждать, что рассеется мрак,
Странно, что хочешь остаться словом на этой земле.

Этой, где боль непрерывна, радость прерывна, и что,
Где ты навечно по эту сторону всяких границ;
Здесь у земли кулаками всмятку разбито лицо,
И по запекшейся корке слезы текут из глазниц.

* * *
Ты не подходишь к бездне – она подходит.
«Я подхожу вплотную, и все проходит.
Помнишь, когда мы вместе болели корью,
Как я тебя катала в промозглой скорой?

Я над тобой склонялась, на шею дула.
Если б не та врачиха со скорой, дура,
Все верещала что-то о кислороде.
Помнишь ее, наверно?»
Да помню вроде.

«Я подходила после к тебе раз двадцать,
Выучилась как следует разверзаться,
Но поглощала робко и неумело,
Мы же росли бок о бок, такое дело.

Я прирастала смертью, своей “сибирью”,
Будет больнее, если тебя любили,
Край мой оплавлен скорбью и состраданьем,
Войлочной коркой стала молитва “дай нам!”.

Все это чушь – про то, чтобы кануть в Лету,
Чтобы Творцу входные вернуть билеты.
Касса давно закрыта, река застыла.
Действуют минобороны и служба тыла.

Если руками стиснем, сожмем тисками,
Держим друг друга, держим и отпускаем.
Бездна к лицу любому (вот это новость!),
Все у нее как надо и даже дно есть.

Больше не можешь? Больше никто не может
Видеть, как свет, слабея, потемки множит,
Нет ни конца, ни счета войскам и ордам».
…Где та врачиха с долбаным кислородом?

* * *
                           Тане Вольтской

Раскинулось море, как саван,
И с палубы смыло.
Ты видишь, что нас разбросало
Без всякого смысла.

За что мы держаться могли бы,
Могли бы – держались.
Здесь наши могилы, могилы.
И жалость, и жалость.

Что ищете мертвого? Нет тут,
А был бы – не ваш, но
Так страшно, что дети уедут,
Останутся – страшно.
Да бог с ним уже, с пониманьем!
Согреть бы, одеть их;
Был дом там, где мама, где мама.
Стал дом там, где дети.

Дом, взятый без боя, как прежде,
С делами, вещами.
День номер такой-то надежды,
Войны и прощанья.