Бедность, или Две девушки из богемы

Главы из романа

Виталий Науменко
Виталий Науменко – поэт, прозаик, драматург, переводчик, журналист. Родился 28 мая 1977 года в городе Железногорске-Илимском (Иркутская область). В 1999 году окончил Иркутский государственный университет по специальности «филология». Автор пяти книг стихов. Стихи и проза публиковались в журналах «Интерпоэзия», «Новый мир», «Арион», «Дружба народов», «Октябрь», «Новая Юность», «Воздух», «Сибирские огни», «День и ночь», ActionPoetic, «Крещатик», альманахах «Вавилон», «Зеленая лампа», «Иркутское время» и др. Главный редактор иркутских журналов «Первоцвет» и «Бизнес мост». Один из создателей и соредактор альманахов «Зеленая лампа» и «Иркутское время» (2001–2003). Входил в редакционную коллегию «Интерпоэзии» (2006–2008), впоследствии в редакционный совет журнала. Лауреат премии им. Виктора Астафьева (2005) и премии журнала «Интерпоэзия» (2010). Член Союза российских писателей и Международной писательской организации ПЕН-центр. Умер 5 июля 2018 года в Железногорске-Илимском.

СРЕДИ ЭТУАЛЕЙ

В начале нынешнего (двадцать первого) века, весной, в Иркутск привезли выставку фотографий прерафаэлитов. Одна фотография называлась «Две девушки из богемы».

Юный Сережа Ненашев, наш главный герой, долго стоял перед ней. Он думал о том, почему невинные девушки так похожи на ангелов. Ангельскую природу они с возрастом теряют, общаясь с мужчинами. Но что было бы: не будь мужчин? Цивилизация ангелов. Сережа попытался представить себе цивилизацию ангелов и задумчиво перешел в другой зал. Легче представить амазонок, перерезающих мужчинам горло, чем голубятню, где ангелы в перьях, как голуби, сидят и непрерывно вертят головами – так резко, как будто не желают смотреть только в одну сторону.

В музей Сережу провела одна усеянная родинками искусствоведша, и провела не впервые. Родинки эти были не столько рассыпаны, сколько разбрызганы по ее пухлому телу. В них она была идеальна. Уже не та свернувшаяся в шар, забившаяся в халат двадцати пяти годов недоучившаяся закомплексованная дура.

– Я не принимаю Леонардо да Винчи: он на казни ходил смотреть, на трупы…

Или:

– Художник Рафаэль (настоящее имя Рафаэль Санти) родился 26 или 28 марта 1483 года.

– А дальше? – спросил Сережа.

– Дальше я еще не выучила.

– А как же ты в музее работаешь?

– На полставки.

Сережа так и не переспал с ней. Разумеется, как-то они лежали в одной постели, она складывала на него то ноги, то руки, а он отталкивал их, считая, что это руки и ноги художника Морошкина, спавшего на самом деле в тот момент на кухне. Морошкину не мешала ни неудобная поза, ни грохот музыки из динамиков. Он видел своих покойных друзей, и они разговаривали с ним. Иногда Морошкин приподнимал руку и тыкал вилкой в невидимую тарелку с солеными огурцами. Огурцы росли из Земли, а сам он рос из Неба.

БАЛАЛАЙКА ВАН КЛИБЕРНА

Нет, бывало, и не раз: собирались в мастерской у какого-нибудь художника, скидывались на несколько бутылок водки, хлеб и кабачковую икру. После начинался «Отдых Босха»: один забирается на стол, обхватывая его руками, второй в поисках выхода бьется лбом о железную дверь, третьего уже мутит, и он надломленно свешивается на улицу с подоконника. В туалете дерутся, точнее, толкаются за неимением свободного пространства и непрерывно спускают воду, чтобы не показаться навязчивыми. Никто никого не слушает, хотя все непрерывно и очень громко говорят.

Хозяин мастерской активно надувает лодку, на которой предлагает всем немедленно сплавиться по суровой сибирской реке. Все его, безусловно, поддерживают и обсуждают детали предстоящего приключения.

Недавний случай: при сплаве одной четверки на порогах четвертый выпал из лодки. На вторые сутки его исчезновение заметили, но вернуть человека с берегов столь далеких, как известно, не смог даже Орфей. Поэтому песня «Дембеля», исполненная после на берегу, возможно, и согрев душу покойного, так и не смогла вернуть его к жизни…

Итак, что готовит природа ее насильникам? Их немного. Они в штормовках и с рюкзаками, а против них – отсутствие магазинов, жестокие буряты и безжалостный ветер. Они достают водку из рюкзаков, поражают дикарей одним ее видом и открывают ветру опухшие лица.

Вспоминают женщин и детей, но женщин с особой теплотой. Достают консервы и долго смотрят на раздутые банки.

Но вернемся из мира туристов в те мастерские, где Сережа, бывало, жил неделями…

…Дамы в этих компаниях соответствующие. Иногда все вьются вокруг одной дамы и несут пьяный бред, она тут же находит себя центром Вселенной и восторженно не хочет ничего понимать…

НА ПЕРЕВАЛЕ «ГРОЗНЫЙ»

Я люблю людей, но предпочитаю держаться от них подальше, сказал Семен.

Они с Сережей зашли в знаменитое кафе на Грязнова.

Что это у вас так спиртом несет? – спросил Семен. Бутылку водки разбили?

От перегара вашего.

Они уселись. Здесь досуг скрашивала любовь посетителей к себе. Зеркала отражали редких клиентов так, что они удваивались, удесятерялись… И главное, их можно было разглядывать кому ни лень. Подошла рыжая официантка, отразившись везде и сразу:

Вам что?

Вас, немедленно ответил Семен. Сережа в бешенстве отвернулся. Цинизм и шутки такого рода он не выносил.

На сколько? Час, два? Третий – бесплатно, спокойно ответила официантка.

Дайте нам сто граммов водки и два малосольных огурца, пожелал Сережа (вряд ли будучи услышан), отбиваясь от огромного фикуса в кадке, который почти прищемил его к стене и заслонял обзор, создавая для юноши в тихом кафе иллюзию борделя, тем более что над его головой в зеркале отражалась небесной красоты девушка-брюнетка за соседним столиком со стаканчиком кофе и с блокнотом, в который она что-то непрерывно записывала.

Серж,сказал, выдержав паузу, Семен, я тоже заметил эту пулеметно строчащую бисером фемину, которая не даст тебе спокойно поесть, даже если ты проведешь под своим любимым фикусом всю жизнь. Это не журналистка, ясно – зачем мы ей нужны. Она влюбилась в тебя, вот и всё.

В меня? – Сережа вскочил.

Друг мой, вдруг очень серьезно заговорил Семен, как только мы вошли, я получил удар тока, который чуть не сбил меня с ног. Она одним взглядом спрашивала, кто это со мной. Может быть, она меня знает, но я женоненавистник, а они это чувствуют. Я не специалист по женским сердцам, но сейчас ты для нее наживка, и скоро она подойдет.

Сережа решил перевести разговор на тему, способную отпугнуть брюнетку.

Ты Маркузе читал? Ладно, хочешь курить свою «Приму», кури. Но Введенского ты же читал?

Что интересно,сказал Семен, Введенских было два, и оба Александр Иванычи. Я даже видел книгу, где они объединены в одного человека. Ты про какого?

Между тем Ненашев выглядывал из-за фикуса, снизу вверх на брюнетку. Как одета… Мало обнаженных мест, задрапированные же почти равны выставленным на показ. Нечто светло-бирюзовое и тут же темное. Сережа терялся: «Непростой случай. Дешевая игра в безвкусицу, но у любой игры есть подтекст».

Брюнетка закрыла блокнот и стала отпивать кофе небольшими глотками, иногда поднимая глаза.

Семен продолжал в своем духе:

Женщина родилась из мужчины, поэтому в ней так много мужских качеств. И чем больше проходит времени, тем больше мужчина раздаривает то, что от него осталось, а они расхватывают. «Шанхайка»[1] такая: разбирайте все мужское! А мы? Мы же не имеем права уподобляться женщинам, потому что становимся смешны и отвратительны сами себе.

ПРОКЛУС, ФИЛОН И СЕКСТ ЭМПИРИК

Разделась Женя молниеносно. Сережа ничего не успел понять. И, глядя на нее, уже через секунду обнаженную, он в очередной раз, как уже бывало в таких ситуациях, поймал себя на неприятном пустотном ощущении: ну и что, голая женщина, только и всего, как в бане.

Ты только что был готов сделать все, чтоб раздеть ее, и вот – ничего, никакой тайны. Хотя (по мнению автора) голая женщина гораздо загадочнее одетой.

Женя стояла черным силуэтом на фоне окна. Она была прекрасна, но Сережа был так мучительно болен – именно болен, потому что влюбился, – что ее образ и эта комната, и эта скрипящая кровать… Дверь, которая не закрывается. Бухающие рядом бомжи. Строители, ночью в дождь роющие какую-то обширную и никому не нужную яму… Всё не совпадало между собой.

– Ты что? – спросила Женя.

– Да нет, я как лестница в небо, как дым над водой, – бодро ответил Сережа, даже вскочил.

– Тебя эти алкаши, что ли, напрягают? Если что, они у меня мигом на матах отсюда вылетят. Не бойся, я могу негромко притворяться. Я знаю: вы все любите, чтобы мы стонали, это для вас, типа, кайф. У меня был парень, как его, забыла, он всегда говорил: «Громче, громче!», а я ему отвечала: «Я что тебе – магнитофон кассетный?» Смешно же, да? Он мне: «Громче!», а я ему про магнитофон.

Женя приблизилась к Сереже. И тут он понял, что все идет как надо, она ему нравится вся – от коленок до кончиков коротких волос, вьющихся на затылке. Сейчас, конечно, быть бы чуть-чуть попьянее, ну да ладно…

РЕЧЬ КОСМОПОЛИТА

Поздно вечером Сережа погрузился в любимый красный трамвай, последний, судя по всему, – был час ночи, – с удовольствием предвкушая, как долго и запинаясь водитель будет объявлять: «Остановка Карла Либкнехта».

Трамвай был почти пуст. Но сидевший на соседнем сиденье художник-сюрреалист Сюриков увидел Сережу и демонстративно свесил голову, изображая пьяного изгоя, которого никто не любит. Эти его выходки были в порядке вещей, поэтому им не удивлялись. Напротив, все ему подыгрывали.

Сюриков выдавал себя за прямого потомка Сурикова, художественные принципы которого не принимал, поэтому в знак протеста и переделал свою фамилию.

Дома у него было три книжки, которые он постоянно читал и всем пересказывал. На выставки Сюриков летом приходил в валенках, а зимой – в тапочках на босу ногу. Тапочки были разного цвета. В руках – трость самого Девяткина… Рука что-то ищет в воздухе, нога западает.

Вдруг Сюриков восстал из мертвых и протянул Сереже бутылку пива.

Сережа отхлебнул. Хотя ненавидел пиво, да еще и теплое. В это время другой припозднившийся пассажир – с виду совершенно ничем не примечательный, за исключением усов и блестящей лысины, – делал вид, что едет в трамвае совершенно противоположного направления. Сюриков показал на него пальцем и сказал:

– Ленин.

Оба, Сюриков и Ненашев, громко рассмеялись. «Ленин» глянул на них с опаской и принял вид спящего.

– Я ему сделал комплимент, а он обижается, – расстроился Сюриков. – Сейчас я расскажу ему, кто такой Ленин! Расскажу, какой это был великий человек!

Сережа вцепился в макинтош Сюрикова. В это время трамвай остановился, лысый гражданин сошел, или, скорее, выбежал, потому что, по всей видимости, очень испугался Сюрикова и его намечавшейся лекции.

– Ты что это меня ни за что хватаешь? – обиделся Сюриков. – Ты, может быть, еще скажешь, что Фидель Кастро Рус – мокрая крыса?! А ведь думаешь так про себя, я уверен. Шеф, останови гроб на колесиках! А ты, – с ленинским прищуром сказал Сюриков Сереже, извлекая из штанин огромный телефон с антенной, – не звони мне больше на эту трубку.

С диким матом Сюриков выпал из трамвая. Сережа остался сидеть, глядя на свое непохожее отражение в стекле. Он никогда не ездил в пустом трамвае, и у него вдруг возникло ощущение, что это никогда не кончится: он будет ехать в этом трамвае вечно и никуда не приедет, а водитель ненастоящий.

СВОБОДНЫЙ БУДУАР

Не будем уточнять день и час этого разговора. Он мог состояться до знакомства с Женей, после знакомства или если бы Сережа и Женя никогда не встретились.

Тетя стояла, манерно облокотив руку на рояль:

– Ты знаешь, что тело – это вместилище души? – спросила тетя, любуясь бижутерией на пальце.

Сережа только что вошел и не знал, как ответить.

– Вы сегодня в таком длинном платье. Вам идет, когда платье облегает фигуру, – сказал он.

– А что идет вашему поколению? – не унималась тетя.

– Смотреть вперед.

– Вперед чего?

– Вперед вашего поколения.

Тетя в длинном платье с хвостом горестно ударила по клавишам рояля. Звук повис в воздухе, и только потом рассыпался на ноты отчаяния.

– Как мы ждали будущего, как мы на него рассчитывали! Мы думали, человечество преобразится – через научный прогресс, через поэзию Евтушенко… И что? Вот я попала в это будущее. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что оно будет таким!.. Мир изменился, и он стал хуже. Люди стали совершенно другими. Вот ты – ты же человек без идеалов. Скажи мне, во что ты веришь?

– В Элвиса Пресли, – сказал Сережа.

– Я так и думала, – тетя в изнеможении опустилась на диван.

Сережа немедленно схватил графин и, брызнув водой на тетю, попытался изгнать ее из мира теней.

– Тетя, ваша психика безнадежно исковеркана великой русской литературой: Чеховым, Достоевским…

– Нет, – почти закричала тетя, – она не исковеркана ими. Всё наоборот… Я рождена Чеховым и Достоевским и умру вместе с ними.

– Но они уже умерли.

– Значит, и я умерла. Ты доволен? Ваше поколение заражено, как вирусом, бешенством и цинизмом! Вы же не знаете, что такое святая любовь, Тургенев, листья, которые можно отодвигать рукой, прикасаясь ладонью к лужам, тихие страстные объяснения в беседках, сумасбродство, бескорыстие… А в мое время, знаешь ли, и мороженое было вкусным, и мандарины пахли.

– Зачем вы мне это говорите? Я вам верил еще до этих слов.

– Затем, что этот усатый щеголь – Альберт – не только не влюбился в меня, но еще и потребовал кругленькую сумму за свои услуги. Альфонс он, вот кто!

– Так Альфонс или Альберт?

– Ты знаешь кого-нибудь с именем Альфонс?

– Нет. Но и с именем Альберт тоже никого.

В этот момент показывали теленовости. Актер Музыкального театра Шпильман переплывал Ангару под прицелом камер туда и обратно, при этом непрерывно исполняя оперные арии на слова Метастазио.

– Так оставьте все меня в покое, наконец, что вы меня травите, дикари, звери, – тетя, не теряя достоинства, артистично зарылась в подушки, Сережа, в свою очередь, пошел в свою комнату сравнивать достоинства Расина и Корнеля.

ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ

Но вернемся к Жене, о которой мы намеренно забыли. Кому в момент развития романа нужны театральные страдания тети или треп про неудачников из Дома актера? Автора оправдывает лишь сам план построения романа с барочной прививкой.

Сережа говорил, Женя слушала. Они уже могли перепихнуться где угодно и безо всякого стыда. Она старалась не ругаться, он старался не замечать ее ругательств. Мир и должен подчиняться двоим. По крайней мере, пока из него не выгонят.

Воодушевленный Сережа гулял с Женей в загородных лесонасаждениях, в одном он переплыл зачем-то озеро, потом залез на дерево и оттуда излагал любимой свои планы:

– Мы будем пить исключительно «Мартель», танцевать падеграс и падепатинер, ибо иные танцы в стране временно запрещены, играть в лаун-теннис, перекидываясь шутливыми фразами. Научимся различать туманные звезды Большой Медведицы.

Женя искусственно смеялась, потому что этот бред ее не занимал, а пугал.

Именно потому, что она знала много ругательств, разговор с Сережей составлял для нее мучение – матерные слова или теряли при нем силу, или приводили его в странное отрешенное состояние.

Сережа свалился с дерева, опять переплыл озеро и мечтательно упал на траву возле голых ног Жени:

– Ты умеешь венки плести? – спросил он.

– Умею, но в них жучки заводятся.

А Сережа и не слушал уже, он говорил:

– В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы и цвет неба. Человек между ними – случайность. А амбициозен он именно потому, что не осознает границу того, что ему позволено. Это его счастье. Счастье быть правым. Даже когда все вокруг не понимают его.

Сережа не учитывал, что кто-то может присвоить себе право обижать другого, лить кровь, устраивать детские концлагеря… Он был уязвим. Все люди, которые рассуждают (и рассуждают долго), рано или поздно становятся жертвами своих рассуждений.

И даже Женя постепенно начинала это понимать.

Миром управляют мужчины, а мужчинами – женщины. И нет слаще или страшнее минуты, когда женщина обнаруживает в себе свой настоящий характер.

ИЗ КУЛЬКА В РОГОЖКУ

Сережа взгромоздился на допотопную ржавую карусель. Стал сам себя раскручивать, отталкиваясь ногой, и именно в этот момент услышал за спиной голос:

– Сергей Сергеевич Ненашев?

Сережа вздрогнул:

– Я.

– Здравствуйте. А я Костя.

Перед Сережей стоял лощеный высокий молодой человек в аккуратно заправленной белой рубашке и черной кожаной куртке, с располагающей улыбкой, при этом в мягкой чуть сдвинутой набок кепке, которые никто в ту пору не носил.

Он протянул руку, и Сереже ничего не оставалось, как пожать ее.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он.

– Мы давно знакомы.

– А все-таки?

– Нет-нет-нет, вы потом припомните. Потом. И обязательно. Вы же отличаетесь большим количеством знакомых. – Сережа фраза показалась уничижительной.

– Так вот, – не медлил незнакомец. – Так вот. Я предлагаю распить. Снять стресс… Предаться грезам…

В руках Кости, как по волшебству, возникли 72-й портвейн и складные стаканчики.

Костя оказался своим человеком. Через несколько минут он уже изъяснялся со всем пылом откровенности, подсев на карусель и чуть сильнее разгоняя ее:

– Сережа, вы уникальны. В вас есть то, чего нет в других людях. Вы хватаете жертву смертельной хваткой, но вместо того, чтобы задушить, просто играете с ней. Читаете ее мысли. Вам плохо, но это же потому, что никто не ценит. Я имею в виду: ваше великодушие. Ну, бабы – дуры, бабы – всегда недопетая песня, но вот тот же Семен – так называемый ближайший друг (Костя уклонился в сторону, как будто улыбнулся) – так называемый ваш ближайший друг – одиозный писун, которого хорошо знают в городе, – он ведь живет только своей писаниной, а мог бы и взяться за вас, встряхнуть, поставить на ноги – человека, глубоко, мучительно страдающего – не от инфантильности своей, нет, от избытка мужского начала, который все и принимают за инфантильность.

– То есть?

– Для девочек вы друг, для мальчиков мальчик. Для воробья воробей. Кому мне за вас отчитываться? Для кого вы представляете интерес? Я знаю вас наизусть; но не знаю, каким образом такой человек, как вы, поведет себя, окончательно отчаявшись. Самоубийство – смехотворно, пародийно, жизнь – еще пошлее, тем более что мне тут вам подсказывать?!

– Костя, не знаю, откуда ты взялся, я тебя не помню совсем, пойдем, нам надо в ларек, – сказал Сережа.

В ларьке Костя заигрывал с продавщицей, пялясь на ее ФИО, прицепленное к халату.

Измученная покупателями более, чем своими многочисленными детьми, сумками и накладными, ограждаемая стойкой девушка вяло, привычно отбивалась. Костя сверкал и острил, Сережа топтался на месте. Он знал таких персонажей, как Костя (взять бесхитростное хамство Семена с посторонними), но часто с трудом мог решить, разлюбить их навсегда или раз за разом возвращаться к ним. «Это может быть кто угодно», – рассуждал Ненашев. В цепи его разговорчивых друзей возникали пробелы, которые он был не в силах заполнить.

– Мы окружены быдлом, и ничего с этим не поделаешь, – сказал Костя, выходя из ларька. – Что она видела, эта женщина? Немытую посуду, скотские ласки. Я намекал ей, что в мире есть нечто большее. Но утонченная чувственность ей неизвестна.

– Женщины – высшие существа, – возразил Сережа.

– Безусловно, Сергей Сергеевич. Но ведь есть и похоть!

– Но ведь есть и преклонение!

– Есть преклонение. А эти стервы каждый год переклеивают обои, примеряют духи и трусы, и смеются. То есть над нами смеются. Стоит им почувствовать свою власть, как они немедленно начинают презирать наше преклонение. Им только и нужен повод, чтобы сделать нам больно, наколоть на свою булавку. И оп! – ты дохлый, но с красивыми крыльями! Они коллекционируют наше невоплощенное.

У Сережи, уже готовому к долгому ответному монологу, задребезжал пейджер. Это был Семен:

– Ненашев, Женя со мной. Сейчас же двигай в Дом актера. Хочет тебя видеть. Есть разговор.

– Прости, – Сережа пожал Косте руку. – Я сегодня не могу… В другой раз.

ПРИЯТНО И ПОЛЕЗНО

О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в наших венах

течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая остальных, потому что мы слишком красивы и молоды.

Тебя кустарно, по-детски могут избить на дискотеке острова Юность, но ты встанешь и успеешь проводить подругу домой, рассыпая шутки и даря ей невинные поцелуи в самое нежное место, какое есть у нее, – в шею (или в ухо – я готов спорить только за шею и ухо, все прочее – измышления или попытки девушек сбить нас с толку). А потом можно превратить вечер вдвоем в незабываемый психологический конфликт.

Я пою гимн этому городу, потому что нигде нет такого количества красивых женщин и драчливых мужчин, ангелов и демонов, искусительниц, которые не имеют понятия¸ что искушают, и змей, не знающих, как больно они жалят.

Да здравствует твой единственный подземный переход на Волжской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иерусалимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!

Я вязну в грязи твоих озер, защищаю в пустой аудитории курсовую, загораю на набережной Ангары, не смея зайти в ее ледяную воду, и вижу тех, кто летит в нее безвозвратно с чудовищного моста в глазах трамваев, чтобы исчезнуть навсегда на дне ради плюющих туда сверху, походя, условных Маши или Саши, город, рождающий, убивающий и воскрешающий нас!

Бульвар Гагарина, он же – Вузовская набережная – пивной дешевый угар. Кто-нибудь задумывался о том, как эти спившиеся уроды могут исправно производить на свет таких красавиц? Вы видели когда-нибудь, как иркутская девушка снимает туфельку и выбивает из нее камушек? Тогда вы ничего не видели и не поймете.

В те времена, когда я еще был фотогеничен, город был огромен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных). Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью уничтожил.

Город, переживи нас, но ничего никому не рассказывай, пока мы не попросим!

2002–2012


[1] «Шанхай» – криминальный вещевой рынок в центре Иркутска.

Предыдущие номера
2004
1
2005
2 1
2006
2 1
2007
4 3 2 1
2008
4 3 2 1
2009
4 3 2 1
2010
3 2 1
2011
3 2 1
2012
4 3 2 1
2013
4 3 2 1
2014
2 1
2015
4 3 2 1
2016
4 3 2 1
2017
4 3 2 1
2018
4 3 2 1
2019
4 3 2 1
2020
4 3 2 1
2021
4 3 2 1
2022
4 3 2 1
2023
4 3 2 1
2024
3 2 1
Предыдущие номера