Бедность, или Две девушки из богемы

СРЕДИ ЭТУАЛЕЙ

В начале нынешнего (двадцать первого) века, весной, в Иркутск привезли выставку фотографий прерафаэлитов. Одна фотография называлась «Две девушки из богемы».

Юный Сережа Ненашев, наш главный герой, долго стоял перед ней. Он думал о том, почему невинные девушки так похожи на ангелов. Ангельскую природу они с возрастом теряют, общаясь с мужчинами. Но что было бы: не будь мужчин? Цивилизация ангелов. Сережа попытался представить себе цивилизацию ангелов и задумчиво перешел в другой зал. Легче представить амазонок, перерезающих мужчинам горло, чем голубятню, где ангелы в перьях, как голуби, сидят и непрерывно вертят головами – так резко, как будто не желают смотреть только в одну сторону.

В музей Сережу провела одна усеянная родинками искусствоведша, и провела не впервые. Родинки эти были не столько рассыпаны, сколько разбрызганы по ее пухлому телу. В них она была идеальна. Уже не та свернувшаяся в шар, забившаяся в халат двадцати пяти годов недоучившаяся закомплексованная дура.

– Я не принимаю Леонардо да Винчи: он на казни ходил смотреть, на трупы…

Или:

– Художник Рафаэль (настоящее имя Рафаэль Санти) родился 26 или 28 марта 1483 года.

– А дальше? – спросил Сережа.

– Дальше я еще не выучила.

– А как же ты в музее работаешь?

– На полставки.

Сережа так и не переспал с ней. Разумеется, как-то они лежали в одной постели, она складывала на него то ноги, то руки, а он отталкивал их, считая, что это руки и ноги художника Морошкина, спавшего на самом деле в тот момент на кухне. Морошкину не мешала ни неудобная поза, ни грохот музыки из динамиков. Он видел своих покойных друзей, и они разговаривали с ним. Иногда Морошкин приподнимал руку и тыкал вилкой в невидимую тарелку с солеными огурцами. Огурцы росли из Земли, а сам он рос из Неба.

БАЛАЛАЙКА ВАН КЛИБЕРНА

Нет, бывало, и не раз: собирались в мастерской у какого-нибудь художника, скидывались на несколько бутылок водки, хлеб и кабачковую икру. После начинался «Отдых Босха»: один забирается на стол, обхватывая его руками, второй в поисках выхода бьется лбом о железную дверь, третьего уже мутит, и он надломленно свешивается на улицу с подоконника. В туалете дерутся, точнее, толкаются за неимением свободного пространства и непрерывно спускают воду, чтобы не показаться навязчивыми. Никто никого не слушает, хотя все непрерывно и очень громко говорят.

Хозяин мастерской активно надувает лодку, на которой предлагает всем немедленно сплавиться по суровой сибирской реке. Все его, безусловно, поддерживают и обсуждают детали предстоящего приключения.

Недавний случай: при сплаве одной четверки на порогах четвертый выпал из лодки. На вторые сутки его исчезновение заметили, но вернуть человека с берегов столь далеких, как известно, не смог даже Орфей. Поэтому песня «Дембеля», исполненная после на берегу, возможно, и согрев душу покойного, так и не смогла вернуть его к жизни…

Итак, что готовит природа ее насильникам? Их немного. Они в штормовках и с рюкзаками, а против них – отсутствие магазинов, жестокие буряты и безжалостный ветер. Они достают водку из рюкзаков, поражают дикарей одним ее видом и открывают ветру опухшие лица.

Вспоминают женщин и детей, но женщин с особой теплотой. Достают консервы и долго смотрят на раздутые банки.

Но вернемся из мира туристов в те мастерские, где Сережа, бывало, жил неделями…

…Дамы в этих компаниях соответствующие. Иногда все вьются вокруг одной дамы и несут пьяный бред, она тут же находит себя центром Вселенной и восторженно не хочет ничего понимать…

НА ПЕРЕВАЛЕ «ГРОЗНЫЙ»

– Я люблю людей, но предпочитаю держаться от них подальше, – сказал Семен.

Они с Сережей зашли в знаменитое кафе на Грязнова.

– Что это у вас так спиртом несет? – спросил Семен. – Бутылку водки разбили?

– От перегара вашего.

Они уселись. Здесь досуг скрашивала любовь посетителей к себе. Зеркала отражали редких клиентов так, что они удваивались, удесятерялись… И главное, их можно было разглядывать кому ни лень. Подошла рыжая официантка, отразившись везде и сразу:

– Вам что?

– Вас, – немедленно ответил Семен. Сережа в бешенстве отвернулся. Цинизм и шутки такого рода он не выносил.

– На сколько? Час, два? Третий – бесплатно, – спокойно ответила официантка.

– Дайте нам сто граммов водки и два малосольных огурца, – пожелал Сережа (вряд ли будучи услышан), отбиваясь от огромного фикуса в кадке, который почти прищемил его к стене и заслонял обзор, создавая для юноши в тихом кафе иллюзию борделя, тем более что над его головой в зеркале отражалась небесной красоты девушка-брюнетка за соседним столиком со стаканчиком кофе и с блокнотом, в который она что-то непрерывно записывала.

– Серж, – сказал, выдержав паузу, Семен, – я тоже заметил эту пулеметно строчащую бисером фемину, которая не даст тебе спокойно поесть, даже если ты проведешь под своим любимым фикусом всю жизнь. Это не журналистка, ясно – зачем мы ей нужны. Она влюбилась в тебя, вот и всё.

– В меня? – Сережа вскочил.

– Друг мой, – вдруг очень серьезно заговорил Семен, – как только мы вошли, я получил удар тока, который чуть не сбил меня с ног. Она одним взглядом спрашивала, кто это со мной. Может быть, она меня знает, но я женоненавистник, а они это чувствуют. Я не специалист по женским сердцам, но сейчас ты для нее наживка, и скоро она подойдет.

Сережа решил перевести разговор на тему, способную отпугнуть брюнетку.

– Ты Маркузе читал? Ладно, хочешь курить свою «Приму», кури. Но Введенского ты же читал?

– Что интересно, – сказал Семен, – Введенских было два, и оба Александр Иванычи. Я даже видел книгу, где они объединены в одного человека. Ты про какого?

Между тем Ненашев выглядывал из-за фикуса, снизу вверх на брюнетку. Как одета… Мало обнаженных мест, задрапированные же почти равны выставленным на показ. Нечто светло-бирюзовое и тут же темное. Сережа терялся: «Непростой случай. Дешевая игра в безвкусицу, но у любой игры есть подтекст».

Брюнетка закрыла блокнот и стала отпивать кофе небольшими глотками, иногда поднимая глаза.

Семен продолжал в своем духе:

– Женщина родилась из мужчины, поэтому в ней так много мужских качеств. И чем больше проходит времени, тем больше мужчина раздаривает то, что от него осталось, а они расхватывают. «Шанхайка»[1] такая: разбирайте все мужское! А мы? Мы же не имеем права уподобляться женщинам, потому что становимся смешны и отвратительны сами себе.

ПРОКЛУС, ФИЛОН И СЕКСТ ЭМПИРИК

Разделась Женя молниеносно. Сережа ничего не успел понять. И, глядя на нее, уже через секунду обнаженную, он в очередной раз, как уже бывало в таких ситуациях, поймал себя на неприятном пустотном ощущении: ну и что, голая женщина, только и всего, как в бане.

Ты только что был готов сделать все, чтоб раздеть ее, и вот – ничего, никакой тайны. Хотя (по мнению автора) голая женщина гораздо загадочнее одетой.

Женя стояла черным силуэтом на фоне окна. Она была прекрасна, но Сережа был так мучительно болен – именно болен, потому что влюбился, – что ее образ и эта комната, и эта скрипящая кровать… Дверь, которая не закрывается. Бухающие рядом бомжи. Строители, ночью в дождь роющие какую-то обширную и никому не нужную яму… Всё не совпадало между собой.

– Ты что? – спросила Женя.

– Да нет, я как лестница в небо, как дым над водой, – бодро ответил Сережа, даже вскочил.

– Тебя эти алкаши, что ли, напрягают? Если что, они у меня мигом на матах отсюда вылетят. Не бойся, я могу негромко притворяться. Я знаю: вы все любите, чтобы мы стонали, это для вас, типа, кайф. У меня был парень, как его, забыла, он всегда говорил: «Громче, громче!», а я ему отвечала: «Я что тебе – магнитофон кассетный?» Смешно же, да? Он мне: «Громче!», а я ему про магнитофон.

Женя приблизилась к Сереже. И тут он понял, что все идет как надо, она ему нравится вся – от коленок до кончиков коротких волос, вьющихся на затылке. Сейчас, конечно, быть бы чуть-чуть попьянее, ну да ладно…

РЕЧЬ КОСМОПОЛИТА

Поздно вечером Сережа погрузился в любимый красный трамвай, последний, судя по всему, – был час ночи, – с удовольствием предвкушая, как долго и запинаясь водитель будет объявлять: «Остановка Карла Либкнехта».

Трамвай был почти пуст. Но сидевший на соседнем сиденье художник-сюрреалист Сюриков увидел Сережу и демонстративно свесил голову, изображая пьяного изгоя, которого никто не любит. Эти его выходки были в порядке вещей, поэтому им не удивлялись. Напротив, все ему подыгрывали.

Сюриков выдавал себя за прямого потомка Сурикова, художественные принципы которого не принимал, поэтому в знак протеста и переделал свою фамилию.

Дома у него было три книжки, которые он постоянно читал и всем пересказывал. На выставки Сюриков летом приходил в валенках, а зимой – в тапочках на босу ногу. Тапочки были разного цвета. В руках – трость самого Девяткина… Рука что-то ищет в воздухе, нога западает.

Вдруг Сюриков восстал из мертвых и протянул Сереже бутылку пива.

Сережа отхлебнул. Хотя ненавидел пиво, да еще и теплое. В это время другой припозднившийся пассажир – с виду совершенно ничем не примечательный, за исключением усов и блестящей лысины, – делал вид, что едет в трамвае совершенно противоположного направления. Сюриков показал на него пальцем и сказал:

– Ленин.

Оба, Сюриков и Ненашев, громко рассмеялись. «Ленин» глянул на них с опаской и принял вид спящего.

– Я ему сделал комплимент, а он обижается, – расстроился Сюриков. – Сейчас я расскажу ему, кто такой Ленин! Расскажу, какой это был великий человек!

Сережа вцепился в макинтош Сюрикова. В это время трамвай остановился, лысый гражданин сошел, или, скорее, выбежал, потому что, по всей видимости, очень испугался Сюрикова и его намечавшейся лекции.

– Ты что это меня ни за что хватаешь? – обиделся Сюриков. – Ты, может быть, еще скажешь, что Фидель Кастро Рус – мокрая крыса?! А ведь думаешь так про себя, я уверен. Шеф, останови гроб на колесиках! А ты, – с ленинским прищуром сказал Сюриков Сереже, извлекая из штанин огромный телефон с антенной, – не звони мне больше на эту трубку.

С диким матом Сюриков выпал из трамвая. Сережа остался сидеть, глядя на свое непохожее отражение в стекле. Он никогда не ездил в пустом трамвае, и у него вдруг возникло ощущение, что это никогда не кончится: он будет ехать в этом трамвае вечно и никуда не приедет, а водитель ненастоящий.

СВОБОДНЫЙ БУДУАР

Не будем уточнять день и час этого разговора. Он мог состояться до знакомства с Женей, после знакомства или если бы Сережа и Женя никогда не встретились.

Тетя стояла, манерно облокотив руку на рояль:

– Ты знаешь, что тело – это вместилище души? – спросила тетя, любуясь бижутерией на пальце.

Сережа только что вошел и не знал, как ответить.

– Вы сегодня в таком длинном платье. Вам идет, когда платье облегает фигуру, – сказал он.

– А что идет вашему поколению? – не унималась тетя.

– Смотреть вперед.

– Вперед чего?

– Вперед вашего поколения.

Тетя в длинном платье с хвостом горестно ударила по клавишам рояля. Звук повис в воздухе, и только потом рассыпался на ноты отчаяния.

– Как мы ждали будущего, как мы на него рассчитывали! Мы думали, человечество преобразится – через научный прогресс, через поэзию Евтушенко… И что? Вот я попала в это будущее. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что оно будет таким!.. Мир изменился, и он стал хуже. Люди стали совершенно другими. Вот ты – ты же человек без идеалов. Скажи мне, во что ты веришь?

– В Элвиса Пресли, – сказал Сережа.

– Я так и думала, – тетя в изнеможении опустилась на диван.

Сережа немедленно схватил графин и, брызнув водой на тетю, попытался изгнать ее из мира теней.

– Тетя, ваша психика безнадежно исковеркана великой русской литературой: Чеховым, Достоевским…

– Нет, – почти закричала тетя, – она не исковеркана ими. Всё наоборот… Я рождена Чеховым и Достоевским и умру вместе с ними.

– Но они уже умерли.

– Значит, и я умерла. Ты доволен? Ваше поколение заражено, как вирусом, бешенством и цинизмом! Вы же не знаете, что такое святая любовь, Тургенев, листья, которые можно отодвигать рукой, прикасаясь ладонью к лужам, тихие страстные объяснения в беседках, сумасбродство, бескорыстие… А в мое время, знаешь ли, и мороженое было вкусным, и мандарины пахли.

– Зачем вы мне это говорите? Я вам верил еще до этих слов.

– Затем, что этот усатый щеголь – Альберт – не только не влюбился в меня, но еще и потребовал кругленькую сумму за свои услуги. Альфонс он, вот кто!

– Так Альфонс или Альберт?

– Ты знаешь кого-нибудь с именем Альфонс?

– Нет. Но и с именем Альберт тоже никого.

В этот момент показывали теленовости. Актер Музыкального театра Шпильман переплывал Ангару под прицелом камер туда и обратно, при этом непрерывно исполняя оперные арии на слова Метастазио.

– Так оставьте все меня в покое, наконец, что вы меня травите, дикари, звери, – тетя, не теряя достоинства, артистично зарылась в подушки, Сережа, в свою очередь, пошел в свою комнату сравнивать достоинства Расина и Корнеля.

ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ

Но вернемся к Жене, о которой мы намеренно забыли. Кому в момент развития романа нужны театральные страдания тети или треп про неудачников из Дома актера? Автора оправдывает лишь сам план построения романа с барочной прививкой.

Сережа говорил, Женя слушала. Они уже могли перепихнуться где угодно и безо всякого стыда. Она старалась не ругаться, он старался не замечать ее ругательств. Мир и должен подчиняться двоим. По крайней мере, пока из него не выгонят.

Воодушевленный Сережа гулял с Женей в загородных лесонасаждениях, в одном он переплыл зачем-то озеро, потом залез на дерево и оттуда излагал любимой свои планы:

– Мы будем пить исключительно «Мартель», танцевать падеграс и падепатинер, ибо иные танцы в стране временно запрещены, играть в лаун-теннис, перекидываясь шутливыми фразами. Научимся различать туманные звезды Большой Медведицы.

Женя искусственно смеялась, потому что этот бред ее не занимал, а пугал.

Именно потому, что она знала много ругательств, разговор с Сережей составлял для нее мучение – матерные слова или теряли при нем силу, или приводили его в странное отрешенное состояние.

Сережа свалился с дерева, опять переплыл озеро и мечтательно упал на траву возле голых ног Жени:

– Ты умеешь венки плести? – спросил он.

– Умею, но в них жучки заводятся.

А Сережа и не слушал уже, он говорил:

– В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы и цвет неба. Человек между ними – случайность. А амбициозен он именно потому, что не осознает границу того, что ему позволено. Это его счастье. Счастье быть правым. Даже когда все вокруг не понимают его.

Сережа не учитывал, что кто-то может присвоить себе право обижать другого, лить кровь, устраивать детские концлагеря… Он был уязвим. Все люди, которые рассуждают (и рассуждают долго), рано или поздно становятся жертвами своих рассуждений.

И даже Женя постепенно начинала это понимать.

Миром управляют мужчины, а мужчинами – женщины. И нет слаще или страшнее минуты, когда женщина обнаруживает в себе свой настоящий характер.

ИЗ КУЛЬКА В РОГОЖКУ

Сережа взгромоздился на допотопную ржавую карусель. Стал сам себя раскручивать, отталкиваясь ногой, и именно в этот момент услышал за спиной голос:

– Сергей Сергеевич Ненашев?

Сережа вздрогнул:

– Я.

– Здравствуйте. А я Костя.

Перед Сережей стоял лощеный высокий молодой человек в аккуратно заправленной белой рубашке и черной кожаной куртке, с располагающей улыбкой, при этом в мягкой чуть сдвинутой набок кепке, которые никто в ту пору не носил.

Он протянул руку, и Сереже ничего не оставалось, как пожать ее.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он.

– Мы давно знакомы.

– А все-таки?

– Нет-нет-нет, вы потом припомните. Потом. И обязательно. Вы же отличаетесь большим количеством знакомых. – Сережа фраза показалась уничижительной.

– Так вот, – не медлил незнакомец. – Так вот. Я предлагаю распить. Снять стресс… Предаться грезам…

В руках Кости, как по волшебству, возникли 72-й портвейн и складные стаканчики.

Костя оказался своим человеком. Через несколько минут он уже изъяснялся со всем пылом откровенности, подсев на карусель и чуть сильнее разгоняя ее:

– Сережа, вы уникальны. В вас есть то, чего нет в других людях. Вы хватаете жертву смертельной хваткой, но вместо того, чтобы задушить, просто играете с ней. Читаете ее мысли. Вам плохо, но это же потому, что никто не ценит. Я имею в виду: ваше великодушие. Ну, бабы – дуры, бабы – всегда недопетая песня, но вот тот же Семен – так называемый ближайший друг (Костя уклонился в сторону, как будто улыбнулся) – так называемый ваш ближайший друг – одиозный писун, которого хорошо знают в городе, – он ведь живет только своей писаниной, а мог бы и взяться за вас, встряхнуть, поставить на ноги – человека, глубоко, мучительно страдающего – не от инфантильности своей, нет, от избытка мужского начала, который все и принимают за инфантильность.

– То есть?

– Для девочек вы друг, для мальчиков мальчик. Для воробья воробей. Кому мне за вас отчитываться? Для кого вы представляете интерес? Я знаю вас наизусть; но не знаю, каким образом такой человек, как вы, поведет себя, окончательно отчаявшись. Самоубийство – смехотворно, пародийно, жизнь – еще пошлее, тем более что мне тут вам подсказывать?!

– Костя, не знаю, откуда ты взялся, я тебя не помню совсем, пойдем, нам надо в ларек, – сказал Сережа.

В ларьке Костя заигрывал с продавщицей, пялясь на ее ФИО, прицепленное к халату.

Измученная покупателями более, чем своими многочисленными детьми, сумками и накладными, ограждаемая стойкой девушка вяло, привычно отбивалась. Костя сверкал и острил, Сережа топтался на месте. Он знал таких персонажей, как Костя (взять бесхитростное хамство Семена с посторонними), но часто с трудом мог решить, разлюбить их навсегда или раз за разом возвращаться к ним. «Это может быть кто угодно», – рассуждал Ненашев. В цепи его разговорчивых друзей возникали пробелы, которые он был не в силах заполнить.

– Мы окружены быдлом, и ничего с этим не поделаешь, – сказал Костя, выходя из ларька. – Что она видела, эта женщина? Немытую посуду, скотские ласки. Я намекал ей, что в мире есть нечто большее. Но утонченная чувственность ей неизвестна.

– Женщины – высшие существа, – возразил Сережа.

– Безусловно, Сергей Сергеевич. Но ведь есть и похоть!

– Но ведь есть и преклонение!

– Есть преклонение. А эти стервы каждый год переклеивают обои, примеряют духи и трусы, и смеются. То есть над нами смеются. Стоит им почувствовать свою власть, как они немедленно начинают презирать наше преклонение. Им только и нужен повод, чтобы сделать нам больно, наколоть на свою булавку. И оп! – ты дохлый, но с красивыми крыльями! Они коллекционируют наше невоплощенное.

У Сережи, уже готовому к долгому ответному монологу, задребезжал пейджер. Это был Семен:

– Ненашев, Женя со мной. Сейчас же двигай в Дом актера. Хочет тебя видеть. Есть разговор.

– Прости, – Сережа пожал Косте руку. – Я сегодня не могу… В другой раз.

ПРИЯТНО И ПОЛЕЗНО

О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в наших венах

течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая остальных, потому что мы слишком красивы и молоды.

Тебя кустарно, по-детски могут избить на дискотеке острова Юность, но ты встанешь и успеешь проводить подругу домой, рассыпая шутки и даря ей невинные поцелуи в самое нежное место, какое есть у нее, – в шею (или в ухо – я готов спорить только за шею и ухо, все прочее – измышления или попытки девушек сбить нас с толку). А потом можно превратить вечер вдвоем в незабываемый психологический конфликт.

Я пою гимн этому городу, потому что нигде нет такого количества красивых женщин и драчливых мужчин, ангелов и демонов, искусительниц, которые не имеют понятия¸ что искушают, и змей, не знающих, как больно они жалят.

Да здравствует твой единственный подземный переход на Волжской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иерусалимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!

Я вязну в грязи твоих озер, защищаю в пустой аудитории курсовую, загораю на набережной Ангары, не смея зайти в ее ледяную воду, и вижу тех, кто летит в нее безвозвратно с чудовищного моста в глазах трамваев, чтобы исчезнуть навсегда на дне ради плюющих туда сверху, походя, условных Маши или Саши, город, рождающий, убивающий и воскрешающий нас!

Бульвар Гагарина, он же – Вузовская набережная – пивной дешевый угар. Кто-нибудь задумывался о том, как эти спившиеся уроды могут исправно производить на свет таких красавиц? Вы видели когда-нибудь, как иркутская девушка снимает туфельку и выбивает из нее камушек? Тогда вы ничего не видели и не поймете.

В те времена, когда я еще был фотогеничен, город был огромен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных). Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью уничтожил.

Город, переживи нас, но ничего никому не рассказывай, пока мы не попросим!

2002–2012

[1] «Шанхай» – криминальный вещевой рынок в центре Иркутска.