Балтийское лекарство

* * *
               Даниилу Хармсу

поэт гниет с языка,
турист гниет с рюкзака,
рыба гниет с головы,
а этот город – с невы

смотри, идет над невой
поэт, по виду – живой
с дубинкой и рюкзаком,
с отрезанным языком

СОЛОМОН

В извилине земной коры, у моря
старик жену зовет, зовет, а та
молчит. В ее корыте пустота
пускает корни широко, и Моня
нервирует старуху. Жадной молью
она на шерсть бросается, «отстань»
бросая старику, – и вяжет, вяжет…
А в погребе висит язык говяжий
на ужин Моне, чтобы помнил он
те дни, когда великий Соломон
по берегу ходил, суров и важен,
в царицу иностранную влюблен.

* * *
Наступило время зверя,
я увидел четкий знак –
Тишинуша, Гамимеря,
между ними Пастернак

Мне глазам ли, осязанью
доверять судьбу свою,
над замком дверным сезамлю,
под звонком дверным стою

Лебедь белая утонет,
лебедь черныя уплыл,
«Никого не будет в доме», –
ты сказал, но кто-то был.

* * *
пылекнижие питерских библиотек,
где сопит приглашенный австралопитек
и читает восторженно «Бородино»
близорукое женское веретено,
где птенец-рифмоплет обернется совой,
выпадая из клетки своей стволовой,
будет нервно царапать когтями скамью,
рассуждая о смерти поэта М.Ю.

* * *
Здесь льют в себя балтийское лекарство
худые доны местного палермо,
здесь тянется мое Кавалергардство
и вбок уходит сразу за Шпалерной.

Здесь есть дома, потертые, как джинсы,
с железными ширинками парадных,
здесь охраняет бдительный Дзержинский
покой дворцов партийно-аппаратных.

С колясками гуляют беатриче,
с мигалками – коляны и вованы,
и на людей, потемен и тавричен,
глядит из башни Вячеслав Иванов.

* * *
он жив и даже не постарел,
сидит, покачиваясь слегка,
слегка похожа на пистолет
тень его башмака
слегка похожа на постамент
сцена подвального кабака
читает про город и про метель,
про баб и как умереть счастливым,
он сам орел и сам прометей,
себе терзающий ливер
вот он слегка шевельнул плечом,
и я увидел – дрожит слегка
тень от шнурка, спусковой крючок
в тени его башмака