Апология Ксантиппы

АПОЛОГИЯ КСАНТИППЫ

Прооимион

Пчеломатка Ксантиппа
радуга в крылышках гаснет
«чеснок настрогать ли?»
меж веками сплел паутину
паук-гименей.

«Рожай сыновей!»
Рожала
цены росли; на погоду ломило жало.
Сыновья выходили ни в мать, ни в отца;
но ласковые, кролики.
«Муж выпил всю воду с ее лица –
и дно обнажилось в надбровье».

Пчеломатерь Ксантиппа
опыляет афинский базар;
приценилась к козлятине, чувствуя шевеленье
нового сына; цены растут на глазах
загибаются крылья, от местного мыла желтея.

Логос

…мозги на ужин, толченый мрамор
для кожи, подзатыльник
сыну (повторить), регулы,
вздохнуть – заправить маслом светильник,
«по кому под ногтями держишь траур?»,
«по тебе!», глядеть на реку

до боли в ресницах, почтить Афину
остатками ужина; регулы, войны –
проводы мужей перерастают в демонстрацию нарядов,
подать нищему, дать подзатыльник сыну,
за то, что, кажется, пел непристойное про Дриаду…
вздохнуть и вылить масло из лампы – от него больше вони,

чем света. А что есть сам свет? – житель окон;
то, что слезы рождает, лупя по сетчатке;
он в районе Пирея свивается в масляный кокон,
и его не стыдиться приучены с детства гречанки;
умножает он сущности; от диалектики взмок он;
муж однажды во сне назвал его богом.

Муж… когда палач наполнил чашу,
я заплакала: она, мол, могла быть и лучшей отделки!
…из кокона вышла бабочка и долго бродила по пляжу,
повторяя: «приведенье я, приведенье,
мои крылья соленой набухли волной, и не машут,
и во рту лунный свет сгущается в манную кашу»

(траур, регулы, войны, подзатыльник на ужин,
кружка с ядом, демократия, мраморный вечер,
ученики справляют поминки, падают в лужи,
«от кого теперь рожать, а?», ветер)

Эпилогос

«На, сынок, погрызи-ка пряник…
погрыз? – передай дальше, братишке.
Слышишь, неба сырой многогранник
режет молния, отсекая излишки;
слышишь: расстроенный ливнем праздник
разбредается, в пузырящемся гравии вязнет.

Весь базар, думаю, жмется под портик;
кружат собаки, языком подсекая струи.
Ведьму в такую погоду жечь – дрова только портить;
глядишь, и отпустят: смотря, как грозу истолкуют.
Я сама, знаешь, этих костров как-то внутренне против:
хоть ведьма, а свободнорожденная, и не метиска вроде.

Ну, накапала мужу зелья – переборщила
(с непривычки бывает): впал от этого в заумь,
закружил по базарам, смущая бесперых мужчин;
мало будто философов бродит теперь по базарам!

Ну, казнили; ну, вскрытие вскрыло причину
философской горячки – супруги неопытной дара.
(Но и казнь-то была не со зла! так, для почина).

Что-то заговорилась я… Ты – мал, твое дело – пряник;
ловить пчелу, братишку водить по бордюру,
вырвать из Гераклита пару листков на кораблик,
складывая, расти… Праздник так и не справлен;

костер отложили; колдунья вцепилась в скульптуру
мужа, целует; захлебнулся ручьями гравий.
Во, как гремит… Ну, точно – помилуют дуру».

ЛИДА И ДАНА

Подружились в роддоме.
Вместе махали в окно.
И орех земляной
пополам с болтовней
друг у дружки клевали с ладони.
И смеялись в подушку, когда становилось смешно.

Тени птиц и больших насекомых
пробегали по крапчатым стенам палат.
«Вам нельзя виноград».
«Нам нельзя виноград?»
Лунный луч качался на старческих койках
до утра.

«Ты не спишь?» – «Я устала
от приготовлений ко сну.
Телу трудно дышать.
Расскажи мне опять
про того…» Поднимается Дана
и на желтую в синих прожилках смотрит луну.

Рассказать? Жизнь сгорала как флот
неприятеля – рушились мачты…
И пылали внутри
короли, корабли.
А снаружи – уют и на ужин компот,
и служанка с улыбкой собачьей.

«А моя, – Лида перебивает, – была
жизнь как пестрое приготовленье:
тренировки, свистки,
и костер у реки…
И лежишь, уплощаясь, как камбала,
на песке удивленья.

Протяни-ка арахис…»
«Потом хлынул дождь». – «Дождь грибной?»
«Золотой, золотой –
над моей наготой;
и пока по паркету монеты катались,
я смеялась, оказавшись внезапно женой».

«Значит, все же – за деньги…»
«До последнего цента ушли на УЗИ».
«Мальчик?» – «Мальчик». Молчат.
«Я хочу виноград!»
«Поликлиники, смерти, аптеки,
как свидетели, встали вблизи».

«Ну, а тот?» – «Борода.
Бахчевидные ляжки атлета».
«А лицо?» – «А лицо –
Мировое Яйцо.
Так приснилось, когда
по паркету стучали монеты».

«Слышишь – музыка?» – «Слышу».
«Наверно, опять кифарист».
Лида молча встает,
и, обнявши живот,
по палате танцует, колышась
от прилива невидимых нот.

Рвется клювом в стекло
удивленный, непрошеный лебедь,
разрушая окно
между явью и сном:
«Лида, Лида!»… Прошло.
«И лежишь на песке, под крылатым партнером колеблясь».

«И лежишь на песке».
плывет по палате луна,
рогоносцы-мужи
на лежанках из лжи
где-то плачут во сне…
Лида, Дана танцуют у запертого окна,

где, сужаясь,
подоконник трамплином повис
над подвижно-седой
и бесплодной джидой,
над арыка скользящей скрижалью –
шел по пятнам луны кифарист.

И роддома ночной персонал
брел за ним, дирижируя одноразовыми шприцами:
дудудуду-дуду
— — — — — —
И пучками салюта по палате летал
виноград – кровоточа, мерцая.