А я начинал-то с любви ко Вселенной!

МАМИНЫ СТИХИ

Нас четверо, и трое мы тихи,
и мамины мы слушаем стихи.

А мама еще очень молода,
еще в пятидесятые года.

И мы еще малышки по годам,
и вот она стихи читает нам.

Не Лермонтова с Пушкиным, не чьи,
не чьи-нибудь, а именно свои.

Вся – слух, моя сестра восхищена,
и в маму она просто влюблена!

И непонятно – рад или не рад,
чуть криво усмехается мой брат…

«Ночь, мороз, и иней на ресницах…» –
ах, как эти строчки хороши и –

«все осталось на страницах
дневника, на дне души…»

СИРЕНЬ

Сырые улицы! Сирень!
У всех полно сирени!
И сыро все. И чем сырей,
тем улицы синее!

Сирень, сирень! Я пьян с нее!
Сирень – мое веселье!
Дай бог всю жизнь бы так синё,
сиренево, весенне!

И в час кончины – дай мне, бог,
не музыки посмертной,
а чтобы был как первый вдох –
и выдох мой последний.

И чтобы гроб мой сквозь сирень
тащили веселее –
по той, которая сырей,
которая синее!

КАК-ТО ТАК

Постройкам – лет за сто. За сорок и мне.
Мир ценен утилем, а не чудесами.
И если ничто не меняется вне,
то – что же поделать – меняемся сами.

Я свыкся и даже, пожалуй, влюблен
в метеный асфальт у калитки смиренной
и в холмик зеленый с беленым кремлем…
А я начинал-то с любви ко Вселенной!

С чего бы, дитя тротуаров и трав,
я вакуум вдруг полюбил, а не воздух,
и, детское личико к небу задрав,
я жить собирался как будто на звездах!

Ночной путешественник вышних лугов,
во тьме я светился святого не хуже,
и было наградой за эту любовь
блуждание и попадание в лужи.

Я звездам судьбы не вверяю теперь,
живущему скучный удел уготован,
и – боже! – какой паутиной цепей
я к этому краю земли пришвартован!

И я полюбил этот крошечный край, –
как будто откуда-то я возвратился, –
и этот заборчик, и этот сарай,
в котором, к несчастью, когда-то родился.

УБОРЩИЦА

Походкой старческой, упорною,
но все же с горем пополам
идет уборщица в уборную
не по нужде, а по делам.

Еще не старая фактически,
в мужской одетая пиджак,
она устала не физически,
а просто так, а просто так.

Она одна и днем, и вечером.
Прибрать партком. Прибрать профком.
Она всегда со щеткой, с веником
И с металлическим совком.

И, протирая подоконники,
как будто на экран в кино,
она из туалетной комнаты
глядит в открытое окно…

В соседнем доме крутят музыку,
и кончили глаза болеть.
Ей так приятно после мусора
на небо чистое смотреть.

ВОЛКИ

Волки, волки, ищут вас двустволки,
вслед за вами ходят сапоги.
Берегут вас сумерки да елки,
да четыре собственных ноги.

По миру о вас плохие толки.
Волки, вам опасны лес и луг,
потому что вы не псы, а волки,
потому что не едите с рук.

Волки, волки, тощи вы и нищи,
но зато, как жизнь ни голодна,
на пустой звонок заместо пищи
никогда не потечет слюна.

Пал вчера матерый под картечью.
Долго кровь не уставала течь.
А сегодня у волчицы течка,
и сильнее течка, чем картечь!

Пусть в лесу двустволки лают звонко,
пусть сквозь елки псиною разит –
все ж волчица нового волчонка,
вопреки картечи, народит!

* * *
В детстве, бывало, вечером
долго стоишь у ворот,
делать – убей хоть – нечего.
Смотришь, как ходит народ.
Грузовики, груженные
сеном, шли через мост,
или вооруженные
красноармейцы на пост,
или сосед в подпитии
черту грозил: «Убью!»
Все это были события
в нашем глухом углу.
Солнце во всем участвовало,
лениво в конце дней
за горизонт утаскивая
длинные лямки теней.
Тянулись потом, загаженные,
ассенизаторы в ряд,
или оравы загадочные
цыганок и цыганят.
А позже, когда щемящая
устаивалась тишина,
грудью кормящей матери
вываливалась луна.
Она управлялась с комьями
мешающих ей облаков,
и я, как дитя некормленое,
сосал ее молоко,
накопленное из воздуха.
А в небе, что кверху дном,
как в ковшике дырки, звездочки
подмигивали перед сном.
Земля ко мне милостива.
Я сын ей, мне мать она.
Но все-таки мне кормилицею
приходится луна.

* * *
Уживался я с любыми –
с худшими и с лучшими.
Если б вы меня любили,
вы бы меня слушали!
Не было б непониманья,
ну а если б поняли,
вы бы без напоминанья
обо мне бы вспомнили.
Что же вы меня забыли,
черненького, с чубчиком?
Если б вы меня любили,
я бы это чувствовал.
Прошлое – под слоем пыли.
Хоть бы моли съели бы!..
Если б вы меня любили!..
Ладно! Кабы, если бы…

МАМА

Я не люблю самообмана –
ну, кто такой я? Кто такой?
Я ухожу домой, а мама
с балкона машет мне рукой.

То поясок перепояшет,
то шпилька выскочит как раз, –
и улыбается, и машет,
пока не скроюсь я из глаз.

Я не выдерживаю дозы
того, чего при всех нельзя, –
и слезы, слезы, слезы, слезы
переполняют мне глаза…

Но не видны во тьме улики,
нас выдающие двоих:
не вижу я ее улыбки,
она не видит слез моих…

Есть только мать и только дети,
кто может искренно любить,
и больше никого на свете, –
и никого не может быть!