О поэзии Александра Кабанова

Мудаков на свете много,
Только ласточка одна.
А. Кабанов

Причиной и поводом написания данного текста послужил выход книги Александра Кабанова «На языке врага»[1]. Писать о Кабанове легко. И трудно. Писать о большом поэте легко и трудно. Почему? В типичной статье о…, в рецензии полагается выдавать поток славословия – метафоры, музыка, словарь, соответствие автора с действительностью. Хотя сейчас и этого не вполне достаточно. Нужны еще какие-то замысловатые слова. Оборот-то какой – «замысловатые слова» – ква-ква. Но основная проблема современной оценки поэзии в том, что пишут о книгах, подборках, стихотворениях, а не о поэте. Зачастую так и надо. Потому что о поэте особенно нечего и писать как о личности, а вот о его произведениях можно писать, потому как умеет, научился, способности или даже дарование к стихосложению есть.

О Кабанове прежде всего надо писать как о личности в истории, а его тексты неотделимы от его личности и от истории, что далеко не всегда случается. Возьмите километры филологических заумных и умных подборок и книжек и книжечек, скромно, а на самом деле скрыто-нагло раздариваемых друг другу на разных презентациях под шуршанье пластиковых фуршетных стаканчиков.

Мандельштам («Четвертая проза»): «Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо, только сумасшедший нарост: И до самой кости ранено Все ущелье криком сокола…»

Вот что и теперь ценно – редкие зерна пшеницы в современной поэзии. А у Кабанова – целое зернохранилище, «до полной гибели всерьез». И это, пожалуй, главное.

Этот разговор имеет отношение и к обсуждению соотношения поэзии метрополии и поэзии Диаспоры. Речь идет о распространенном мнении, что все занимаются одним делом, то есть принадлежат к одному и тому же литературному процессу: правильно и умело пишут стихи, если могут, обычно: с темами ностальгии по советской юности (старшее поколение), с блатным оттенком у молодого поколения (ностальгия по лихим девяностым), ностальгия по России, по российской юности и о чувстве алиенации по отношению к «чужому» новому миру (поэты Диаспоры) и так далее. По мере удобоваримости, а главное, согласно личным приязням тексты эти благосклонно принимаются в «толстые» журналы и таким образом получают пропуск в клуб кандидатов на разные расплодившиеся премии.

Кабанов человек честолюбивый и все Русские премии, да и другие, получил – и заслуженно! Мог бы и не получать, поскольку он больше этих премий. Но это дело личное. Вот Вера Полозкова обошлась без премий, пошла другим путем. Боб Дилан получил Нобелевскую премию, но мог бы и без нее обойтись, даже как бы и не очень заметил. А вот Набоков – ждал, ждал, вроде бы все почту проверял, и расстраивался. Увы. От характера зависит.

Время покажет, что к чему и кто почем. И я уж точно не могу пожаловаться на недостаток эго. Я знаю, что делаю и почему, и если бы мог не писать, то не писал бы. Но не могу не писать. Такая вот «высокая болезнь». И мне мои стихи по душе больше, чем чьи бы то ни было, и знаю, из каких глубинных уголков души они идут, и порой из темных.

Но тем не менее, когда я имею дело с Кабановым, мне вспоминается история разговора Гумилева с Блоком (из воспоминаний): «…на замечание, что сам он (Гумилев) спорил (с Блоком) чрезвычайно почтительно, (Гумилев) недоуменно ответил: “А как же иначе? Вообразите, что вы беседуете с живым Лермонтовым! Что бы вы могли ему возразить? Как спорить?”»

Да, что там из кого получится и «как наше слово отзовется» – неизвестно, но ясно, что в случае Кабанова мы имеем дело с особым, уже состоявшимся явлением. Как и в случае с Александром Еременко. Тут не об ожидании надо говорить. Все уже произошло, хотя хочется надеяться, что в Сашином случае еще многое будет создано. В России почему-то всегда было запрограммировано ожидание нового Пушкина, ну и вот тогда-то!.. А что тогда-то? Ждали Пушкина, а пришел Пригов. И правильно.

Вот покойные великолепные поэты Борис Рыжий и Денис Новиков, на которых возложили такие тяжкие вериги обязательной роли, а вон что получилось. Два чудесных певца, заняли свое место в пантеоне, а пошто погибли?

Я не случайно упомянул Лермонтова. Лермонтов воевал на Кавказе, на имперском рубеже. Поэт Кабанов служил на имперском рубеже в Восточной Германии перед «полчищами НАТО». Лермонтов носил мундир, погиб от пули, но на дуэли. «Севастопольские рассказы» Толстого. Экспедиции, солдатский мундир и пуля, «отлитая старым рабочим» Гумилева, – все это не случайно.

Последняя большая книга стихов Кабанова «Стихи о войне и мире» написана во время войны, если и не на переднем крае. Но в связи с создавшейся ситуацией в стране жизнь поэта в реальной опасности. Сам он рассказывает, как следит за ситуацией вокруг своего дома и на улице. Прикидывает, куда девать семью в случае покушения, и рассказывает о том, кого из политически заметных знакомых уже подстрелили. Ситуация опасная не на уровне фейсбучной литературной возни.

Это вам не участие в московском или питерском литературном процессе или наезды из Америки или Германии на литературные фестивали. Кабанов в этом процессе активно участвует, но в зону АТО тоже может реально загреметь по призыву, где если не разорвут ракетой «братской» русскоговорящей артиллерии (например, подарок от собрата по литературным премиям комбата Прилепина) или не найдет его пуля спецназовского снайпера, то можно спиться до смерти в землянке на блокпосту дурным самогоном.

Посему вспоминается еще один случай про того же Блока. Из воспоминаний Ахматовой: «А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: “Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев”».

Несмотря на то что Кабанов исправно отслужил в советской группе войск в ГДР, не оставляет ощущение, что человек он чрезвычайно нежный и даже ранимый. И по стихам это видно. И неясно, что с ним было бы, если бы не семья и не чудная, Богом данная, охранная жена Леся.

Конечно, нужно напомнить, что ситуация эта не уникальна и весьма актуальна для израильтян. Вспоминается случай, несколько лет назад произошедший во время моего выступления в клубе в Иерусалиме во время очередной интифады. В перерыве мы вышли покурить и услышали дальнюю стрельбу. Несколько присутствующих поэтов припали к мобильникам и стали звонить домой в Гило (район Иерусалима, граничащий с палестинскими территориями). Вначале был один звук, ребята объяснили: это они от деревни ракетами по жилому району Гило. Потом гул стал тяжелее – это наши подогнали танки – по поселению, по точкам огня. Потом мы выпили по глотку и продолжили чтение русских стихов.

Известный украинский поэт Любовь Якимчук с друзьями-поэтами путешествует по блок-постам с выступлениями в прифронтовой полосе, так что в разных концах мира в XXI веке наша славянская просодия, и русская, и украинская, порой звучит на фоне стрельбы и взрывов.

Ошибкой было бы полагать, что эти стихи и вся книга – военные стихи на манер военной поэзии плеяды советских «военных поэтов». Ничего подобного. И это не Киплинг также. И не политическая поэзия ни в коем случае. Это и не отношения поэта со страной (с какой!?), с империей, отповедь кому-то.

Эти стихи – чистая лирическая поэзия. Отношения поэта с самим собой и с языком.

Знание украинского, вкрапления украинизмов и украинская интонация только усиливают уникальную интонацию в поэзии Кабанова, которую и так особенно подчеркивать не надо.

Кому-то стихи Кабанова могут быть больше или меньше по душе, но я настаиваю на том, что это – «прямая» поэтическая речь, смелые стихи, а не обиняком, туманно, намеком (мол, сами догадывайтесь, если такие умные, как я сам/сама). При этом у Кабанова, конечно, в его «прямом высказывании» – зрелое мастерство и высокая техника (а порой и «пиротехника»).

И. Бродский: «Поэт есть средство существования языка»; «Язык – начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык». То есть: «В начале было Слово». Хотя имелось в виду совсем не Слово. Но это в другой раз. Пример Кабанова, как и ряда других больших художников слова, противоречит этому известному и популярному теперь постулату великого поэта. В этом случае творческая энергия поэта «втягивает» в себя язык, перерабатывает его и выпускает в виде неожиданных и непредставимых форм. Поставленных в определенные принятые рамки, чтобы реципиенты понимали. Пример из музыки. Что-то вроде того, как Брайан Джонс (основатель «Роллинг Стоунз»), без всякого музыкального образования, брал на репетиции любой инструмент и начинал играть любую тему. Или Маккартни во время концерта легко оставляет гитару и пересаживается за рояль. Никогда не кончив консерватории. Ну ладно…

Стихи – искусство весьма физиологическое, вербальное, примордиальное. Читаешь стихи Кабанова и видишь его, читающего с южным выговором без напряжения, без гальванизации, с рукой у бедра, будто мнущей пачку сигарет. Верный признак – весь поэт превращается в орган передачи текста, в котором этот текст и родился.

Теперь, что касается самих стихов, их техники, метафорики, словаря, синтаксиса.

Не буду излагать как пишут критики, я и не критик: «объективно рассматривая», конечно нахваливая, но и в конце находя необходимые небольшие недочеты, как бы учтиво советуя автору. С полным сознанием того, что любой уважающий себя автор, а уж тем более Кабанов, в гробу видал все эти обязательные в стандартных, заполняющих журнальные страницы, статьях, замечания с соображениями.

Сам же я, читая такие статьи, ни черта не понимаю, что там пишут, даже и про меня. Когда про меня – так все равно приятно, даже когда журят за неправильные, мол, рифмы, или там за неровный синтаксис, или еще за что – все равно, думаешь, может, не канет мое бренное имя в безжалостную быстротекущую Лету.

Помнится, читал одного такого, из довольно знаменитых, рецензию на «Уранию» Бродского. И ничего не понял. Это случалось у меня много раз с некоторыми профессиональными современными критиками. Хотя сборник читал, и он мне понравился, ну настолько, насколько поздняя поэзия Бродского мне умеренно нравится. (Хотя ему, Бродскому, наверняка все равно – нравится она мне или нет.) Усомнился я в своих интеллектуальных способностях, вкусе и образованности. Стал лихорадочно таскать с полки «Лики отражений», «Слово и культуру», Лотмана, Тынянова, даже и Якобсона, а позже Джорджа Штайнера, а потом и Ричарда Хьюго – ну все, черт возьми, понимаю! В чем же дело? Боюсь, что король-то голый! А не я – идиот!

Так вот, коллеги, про поэтов верней всего говорят поэты, потому что чувствуют, как психофизиологический процесс стихосложения происходит: в наше время – Гандельсман, Стратановский, Гандлевский, Науменко. Так, конечно, имена навскидку – это не научное исследование.

Есть и другой вариант, к сожалению. Когда хороший, или даже большой поэт почему-то считает, что когда он/она пишет о стихах/поэтах, то должен мимикрировать под критика, надевать «очки-велосипед» и что-то вещать в плане толстожурнального талмудизма. Тут, по-видимому, играет роль какая-то личностная боязнь выйти за рамки цеховых условностей – а вдруг «заклюют», – не «выйти из процесса».

Ну, я отвлекся от нашей живой темы. Нравятся ли мне стихи Кабанова? Очень нравятся. Восхищаюсь ли я стихами Кабанова. Да, восхищаюсь. Все же я сам поэт другого типа, другого голоса, и могу понять силу другого поэта, но это другое. Попытаюсь объяснить. То, что я говорю, ни в коей мере не является критикой или советом. Это бессмысленно. Я просто делюсь чувствами. И Кабанову это должно быть абсолютно все равно. Он пишет, как пишет, и зашел так далеко, что возврата нет. В случае Кабанова – дай Бог, чтобы не оборачивался, куда бы дальше ни шел – возврата нет. И не надо.

Что я имею в виду – так это, на мой вкус, яркое многоцветие в стихах Кабанова, как американцы говорят на «воркшопах», чрезмерная метафоризация. Это суперцветное кино. «Сорочинская ярмарка». Глаз и наслаждается, и устает. Что же еще язык может тут сделать? Оказывается, может и еще, предела практически нет. Я лично так не могу, не умею. И слава Богу: у меня своя душа, свой метод. Я работаю в сумерках, если в фотошопе – в сепии, в сероватых полутонах.

Кинематографически у Кабанова все ярко плывет, сверкает, смеется и плачет и достигает совершенно гоголевского юмора и ужаса одновременно, на краю смерти.

Был четверг от слова «четвертовать»:
а я спрятал шахматы под кровать –
всех своих четырех коней,
получилось еще больней.

Вот испили кони баюн-земли,
повалились в клетчатую траву,
только слуги царские их нашли,
и теперь – разорванный я живу.

Но, когда приходят погром-резня,
ты – сшиваешь, склеиваешь меня,
в страшной спешке, с жуткого бодуна,
впереди – народ, позади – страна.

Впереди народ – ядовитый злак,
у меня из горла торчит кулак,
я в подкову согнут, растянут в жгут,
ты смеешься: и наши враги бегут.

См. также: «Черный вареник» и рекордное «Говорят, что смерть боится щекотки» (не могу не привести полностью):

Говорят, что смерть – боится щекотки,
потому и прячет свои костлявые пятки:
то в смешные шлепанцы и колготки,
то в мои ошибки и опечатки.

Нет, не все поэты – пиздострадальцы, –
думал я, забираясь к смерти под одеяльце:
эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,
отомщу за всех под луной скорбящих –
у меня ведь такие длииинные пальцы,
охуенно длинные и нежные пальцы!

Но когда я увидел, что бедра ее – медовы,
грудь – подобна мускатным холмам Кордовы,
отключил мобильник, поспешно задернул шторы,
засадил я смерти – по самые помидоры.

…Где-то на Ukraine, у вишневом садочку –
понесла она от меня сына и дочку,
в колыбельных ведрах, через народы,
через фрукты-овощи, через соки-воды…

Говорят, что осенью – Лета впадает в Припять,
там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,
и торгуют в нем – не жиды, не хохлы, не йети,
не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:

у девчонки – самые длинные в мире пальцы,
у мальчишки – самые крепкие в мире яйцы,
вместо сдачи они повторяют одну и ту же фразу:
«Смерти – нет, смерти – нет,
наша мама ушла на базу…»

И вдруг! Кабанов умеет – «звук сузился»: нежные, грустные шедевры в одну, а то и в две строфы:

Ласточка в небесной жиже:
Все изюминки в кутью,
А могла бы – ниже, ниже –
Чтобы к лету и дождю.

Чтоб из корня и предлога
Злая истина видна:
Мудаков на свете много,
Только ласточка одна.

Следует сказать, лирический поэт Кабанов, который порой внешне немного играет известную роль есенинского «забулдыги-подмастерья», таковым абсолютно не является. Для многолетнего организатора такого сложного, широкопланового международного фестиваля, как «Киевские лавры», и шикарного многожанрового европейского журнала «ШО» требуется широкая эрудиция, артистический вкус и чувство общеевропейских тенденций. Плюс безусловная деловая хватка.

Что касается модных теперь бесконечных дебатов по поводу того, где язык обязан проживать, иметь прописку, быть оформленным, или быть пораженным в правах, или завидовать «настоящим носителям его в метрополии» – так это такая чушь, какую даже и обсуждать не хочу. Как я писал уже двадцать раз, русский язык заслуженно занял место в ряду языков гегемонов: lingua franca, английский (британский, ирландский, австралийский, индийский, канадский), испанский, португальский, китайский (мандарин), арабский и русский (Российская Федерация, ближнее и дальнее зарубежье, культура русского зарубежья – около 30 миллионов человек). Все эти группы имеют свои направления поэзии, своих больших и малых поэтов и обогащают культуру языка, в том числе и материнскую.

Русскому языку сильно повезло, что в Киеве живет и творит русский, украинский поэт Саша Кабанов и издает двуязычный журнал культурного сопротивления двуязычному мракобесию «ШО».

Так что, под конец, позволю привести визитную карточку автора (это еще 1990 год, то есть все тогда уже было!):

Лишенный глухоты и слепоты,
Я шепотом выращивал мосты –
Меж двух отчизн, которым я не нужен,
Поэзия – ордынский мой ярлык,
Мой колокол, мой вырванный язык –
На чьей земле я буду обнаружен?

В какое поколение меня
Швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен,
Я изучаю смысл родимых сфер:
Пусть зрение мое – в один Гомер,
Пускай мой слух – всего в один Бетховен.

[1] Александр Кабанов. На языке врага. Стихи о войне и мире. – Харьков, ФОЛИО, 2017.