Стихи Елены Игнатовой

В 1970 году, еще не предполагая изгибов и сломов в своей будущей жизни, Елена Игнатова написала стихотворение на библейскую тему: о бегстве Лота и его жены из охваченного огнем Содома. Начиналось оно так:

– Ты обернешься?

               – Нет.

– Ты обернешься…

               – Нет.

– И в городе своем

увидишь яркий свет,

почуешь едкий дым –

пылает отчий дом.

О горе вам, сады –

Гоморра и Содом!

Жена Лота должна отречься от греховного, но родного города.

Но она не может этого сделать:

– Они виновны.

               – Так.

– Они преступны!

               – Так.

На грешной наготе

огня расправлен знак,

ребенок на бегу –

багровая звезда…

Ты плачешь? –

               – Не могу.

Всем поворотом:

               – Да.

            («Жена Лота»)

Стихотворение это оказалось неким взглядом в будущее, хотя тогда, в 1970 году, она еще не знала, что с ней произойдет. А происходило поначалу то, что со всеми нами, поколением писателей, сформировавшихся в 1960-е годы. Нам быстро «перекрыли кислород», не публикуя, не давая реализовать себя. Недавно, читая на филфаке университета спецкурс о ленинградской поэзии 1950–80-х годов, я часто слышал недоуменный вопрос: «А почему это не могло быть тогда напечатано?» И во многих случаях я не мог внятно на него ответить. Вероятно, дело было не только в цензуре, но и в незаинтересованности членов тогдашнего Союза писателей в смене литературных поколений, в обновлении литературы. Тем, кто уже занял места в каютах этого парохода, новые пассажиры были не нужны. Что же оставалось делать нам? Читать друзьям, составлять из уже написанного «самиздатские» сборники? Мы делали это, но нам этого было мало. Появились самиздатские журналы: «Часы», «37», «Северная почта», «Обводный канал». Иногда что-то появлялось за границей, но это грозило неприятностями, иногда очень серьезными. Вот с этим и пришлось столкнуться Игнатовой.

В 1976 году в Париже стараниями эмигрировавшего поэта и переводчика Василия Бетаки была издана ее книга «Стихи о причастности». Реакция последовала незамедлительно. Уволили с работы (она работала экскурсоводом в Петропавловской крепости). У ее мужа, Владимира Родионова, сотрудника академического института, возникли трудности на работе, и хотя со временем все наладилось, появилась мысль об эмиграции. В 1978 году, подав документы на выезд и уволившись с работ, семья (был еще маленький ребенок) оказалась без средств к существованию. Однако уехать не дали, сказав при этом, что творчество Игнатовой – национальное достояние и вывозу за границу не подлежит. При этом публиковать это «национальное достояние» не собирались.

С 1980 года Игнатова работала на Ленфильме в студии дубляжа, затем начала писать сценарии. Когда в конце 1981 года образовался известный «Клуб-81», она стала его участницей, хотя и не очень верила в какие-либо перемены в тогдашней литературной и нелитературной жизни. Тем не менее, в клубный сборник «Круг», вышедший накануне перестройки, в 1985 году, вошло семь ее стихотворений. Потом была перестройка и появилась возможность публиковаться. В 1990 году вышла ее первая в России книга «Теплая земля». В том же году она с семьей уехала в Израиль, где живет до сих пор, довольно часто, однако, приезжая в Петербург.

Я не буду здесь обсуждать причины их отъезда – это личное дело. Но важно другое: в отличие от многих уехавших, Игнатова не стала «отряхать прах» и отрекаться от того, что она оставила здесь. Как библейская героиня, она все время смотрит назад, все время оборачивается. (Сборник ее мемуарных очерков так и называется – «Обернувшись»). Противоречие?

На рациональном уровне – да. Но человек, тем более пишущий стихи, не живет только на рациональном уровне, он живет противочувствиями. И эти противочувствия питают творчество.

В Израиле Игнатова издала три поэтических книги: «Небесное зарево» (Иерусалим, 1992), «Стихотворения разных лет» (Иерусалим, 2005) и «Ранний снег» (Иерусалим, 2011). В отличие от тощего сборника 1990 года, книги эти дают реальное представление о масштабе и характере ее творчества. Она – поэт прежде всего лирический, но это, пожалуй, слишком общее определение. Ее лирика связана с определенным местом и временем, как поэт Игнатова ощущает себя в движущемся времени, для нее важно не только сиюминутное и личное, но и то, что происходит и происходило с ее страной.

Обычно «по школьному» лирика понимается как прямое выражение чувств. Но такое прямоговорение – редкость, обычно поэт выражает свои чувства опосредованно. Вот как, например, Игнатова говорит о любви в последнем стихотворении триптиха «Стихи о женщине»:

Осенью осыплется лицо твое, как сад,
по листьям пролетит последний ветер,
осенью в руке моей раскроется, как веер,
твоя рука, и листья теплых губ,
обрывки кожи их, на вкус густой и сладкой,
рассыплются в мертвенном беспорядке.
Но я тебя и осенью люблю
по памяти и с нежностью особой,
как любим мы осенние проселки,
размытые до сердца к ноябрю.

Стихотворение это покоряет, прежде всего, своей интонацией, а интонацию создают нестрогая рифмовка и ритмический сбой в шестой строке.

А вот стихотворение об уже почти умершей любви из другого триптиха – «Прощание»:

Спасибо же за нелюбовь, за черный дым беды,

за то, что только на меня хватило немоты,

за то, что мертвая любовь не убивает тел,

за то, как ты во сне дышал и наяву глядел.

О нас с тобой теперь никто не скажет ни словца,

но я тебя прошу – не прячь лица,

я слишком люблю твое лицо…

Наш язык несовершенен, и, когда мы говорим «любовь», мы объединяем этим словом различные чувства. Ясно, что любовь женщины к мужчине – это не то же, что любовь матери к ребенку. Я бы назвал эту последнюю любовью-заботой. Пожалуй, именно с ней связаны самые пронзительные строки Игнатовой:

Мы выехали из лесу. Вповал

в телеге спали дети. Сонный ветер

распаренные лица обдувал,

и неба край, уже горяч и ал,

сиял сквозь ветви.

Еще к деревьям прирастала тень,

ночная птица медленно летела,

и мальчик мой, похож на всех детей,

зарывшись в сено, спал на животе,

и прядка на виске его вспотела.

Цветущая лесная колея,

тихоня-конь, разморенные дети,

и голубое поле льна в просвете…

О, будь благословенна, жизнь моя,

за то, что ты дала минуты эти

пронзительного счастья бытия.

                  («Мы выехали из лесу. Вповал…»)

Но полнее всего эта любовь-забота и «счастье бытия» выразились в диптихе «Стихи к сыну». Писать о счастье гораздо трудней, чем о несчастье. Игнатовой это удается:            

Младенец спит. Он сыт и невесом,

он муравьям рассыпал погремушки.

Настал тот час, когда особый сон

с усталым телом сращивает душу

бессмертную…

В траве ворчит гусак,

сползает паутина на ресницы.

Хозяин – в доме. Бог – на небесах.

И хлебный ангел всей деревне снится.

А в следующем стихотворении появляются вслед за хлебным другие ангелы:

Хлебный ангел, ангел снежный, ангел, занятый косьбой, –

все три ангела, три ангела кружатся над тобой.

Опускаются, хлопочут, целый день снуют вокруг,

только крылья разноцветные раскрыты на ветру.

Похоже на детский рисунок, особенно разноцветные крылья: ангелов обычно изображают белыми, но ребенку такие нецветные ангелы – скучны.

Мир, пусть на мгновение, увиден глазами ребенка. Идиллия оказывается возможной. Но по собственному опыту Игнатова знает, что детство может быть и другим, совсем не идиллическим:

Детства страшный короб,

расписной снаружи, тлен внутри.

Отчий дом в недвижных разговорах.

Родственники. Пустыри.

               («Детства страшный короб…»)

Сквозь тему детства и родства просвечивает тема родины, как малой так и большой. Вот о «малой» родине:

Смоленщина – в моей судьбе

родные звенья:

ты чернолесье, ты любовь,

погост, где брат мой спит без снов

и мать – без утоленья.

               («Сидят большие мужики…»)

А вот о «большой» родине:

Что знаем о стране? Что нет колбас,
что бредим и болеем, что в неволе…
Но эти новости перекрывает бас
простора небывалого. И в боли
не сознаем, что это диким полем –
родимым, кровным – сманивает нас.
                     («С рожденья, сколько помню – степь и снег…»)

Следует сказать, что одним из открытий поэтов нашего поколения было открытие лирического героя как «человека в истории», т.е. человека, чувствующего свою сопричастность к тому, что было и что происходит в нашей стране. В своем мемуарном очерке «Обернувшись» Игнатова пишет об этом так: «Судьба России XX века, ужасы большевизма, разорение, войны – все это не отторгало, а лишь усиливало чувство сопричастности к общей народной судьбе и боли»[1].

Когда в Петербурге я прохожу мимо собора, известного под народным названием «храма Спаса на крови», я всегда вспоминаю ее стихотворение об этом месте. Оно стоит того, чтобы привести его целиком:

Теперь скажу: тяжеловесный Спас

поставлен на крови царя и террориста –

сюжет трагический. Но отчего ребристый,

лазоревый,   глазурный, в завитках,

собор сверкает весело для глаз?

О, Александр больной, о, нищий Гриневицкий!

Две горсти праха спорят до сих пор:

– Тиран, душитель, если б знал ты тяжесть…

– Дурак, мальчишка, если б знал ты тяжесть…

Но общая их повенчала тяжесть –

оплывший цветом, лакомый собор.

Ай, молодцы художники России,

отпраздновали, счистили, замыли,

любая кровь – фундамент для искусств.

И молодцы сапожники России,

собор под склад сначала запустили,

потом взорвать хотели, да забыли.

И он стоит теперь, смертельно-пуст,

неясный символ, странное творенье –

храм   Светлого Христова Воскресенья.

                                                   («Спас-на-Крови»)

Убийство Александра II – один из узловых моментов русской истории. Люди, совершившие его, в буквальном смысле не ведали, что творили. Они сорвали развитие России в сторону правового государства. (Царь собирался на следующий день подписать конституцию.) Они убили не только виновного, с их точки зрения, царя, но и ни в чем не повинного мальчика-рассыльного. Но стихотворение это несколько об ином.

Оно о том, что ни современники, ни потомки не осознали роковой и аморальный смысл этого события, кровь стала «фундаментом для искусств». Музеефицируя прошлое, мы отстраняемся от него. Игнатова это очень хорошо понимает: недаром она долго работала в ставшей музеем Петропавловской крепости.

У   Игнатовой немного стихов на т.н. религиозные темы. Однако они значительны, и я бы хотел остановиться на одном, написанном давно, еще в 70-м году. Называется оно «Страстная неделя». В нем замечательно выражено то, что я назвал бы экзистенциальным восприятием Евангелия. Многие из нас попадают в жизни в ситуации, которые Карл Ясперс когда-то назвал пограничными. Ситуации, когда надо сделать выбор, как жить дальше или вообще не жить. И в этих обстоятельствах для нас очень важно, что в основе нашей веры – рассказ о человеке, тоже стоявшем перед выбором и выбравшем крестную муку. И этот факт гораздо важнее предполагаемого Воскресения. Вот и для Игнатовой Страстная неделя – это время причастности к давней человеческой боли, а не канун счастливого праздника. В ее стихотворении Голгофа на какой-то миг перемещается на окраину Ленинграда, на Троицкое поле, рядом с которым она тогда жила:

Ну что тебе страсти Христовы? Смотри:
топочет весна в городском хороводе,
деревья подтаивают изнутри,
под солнцем дымятся теперь пустыри,
движенье в плененной природе.

– Не знаю, не знаю… Но эти семь дней
мерещилась сердцу больному Голгофа
среди городских раскаленных камней,
и проволока в небе, и солнце над ней.
Пустыня. И горечь. И грохот.
                            («Страстная неделя»)

Игнатова умеет увидеть привычное глазу по-новому, по выразительной детали она дает почувствовать целое. Вот несколько примеров из разных стихотворений:

…Плывет автобус с теплым животом…

                              («Коловращенье воздуха и толп…»)

Рот – словно трещина в глиняной теплой степи.

Лицо крестьянина, не расправленное ладонью.

                           («Рот – словно трещина в глиняной теплой степи…»)

Лепки небрежной лицо, Евину глину

ты переносишь на холст – тление в тленье…

                            («Лепки небрежной лицо, Евину глину…»)

Хляби лежат под землей, мерзлые трубы,

Слабых лесов городских синие губы.

                          («Я повстречала равнину в рваной рогоже…»)

И в заключение я хочу привести стихотворение, которое мне дорого по личным мотивам. Мой отец, Георгий Андреевич Стратановский, был переводчиком с древних языков и, в частности, перевел «Историю» Геродота. Стихотворение Игнатовой как раз об этой книге:

Век можно провести, читая Геродота:

то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то,

но выцветает кровь…

                           В истории твоей –

оливы шум, крестьянский запах пота.

Мельчает греков грубая семья,

спешит ладья военная в Египет.

Мы горечи чужой не можем выпить,

нам – только имена, как стерни от жнивья,

а посох в те края на камне выбит.

И где она, земля лидийских гордецов,

золотоносных рек и золотых полотен,

где мир в зародыше, где он еще так плотен,

где в небе ходит кровь сожженных городов,

где человек жесток, и наг, и беззаботен.

[1] Игнатова Е. Обернувшись. СПб., 2009. С. 131–132 .