Подземный день

СВАДЬБА В ПРИГОРОДЕ

Разбросаны яблоки по подъезду
дух святой зверем плутает по миру
жених ищет в дому невесту
стучится в каждую квартиру

не заходила? да вот – украли…
древний, но глупый какой обычай…
играет девочка на рояле
вальс собачий рукою птичьей

он пьян сегодня, забыл детали
застолья, несущего весть благую
вы золушку в туфельке не видали?
как жаль, придется найти другую

капают краны, скрежещут трубы
истекает период полураспада
жених безутешно кусает губы
на них осталась ее помада

в небо ночное спешат петарды
средь звезд – избыток пустого места
соседи неспешно тасуют карты
и в каждой постели его невеста

мусором старым и перегаром
дышат щели дверные в миры иные
и летят далеко, как в орду к татарам
мендельсона унылые позывные

в вольной воле заложен намек ареста
ожиданье родимого конвоира
и душа, возвращается как невеста
если вера босая пошла по миру.

ПОДЗЕМНЫЙ ДЕНЬ

Мне конское мыло сгодилось бы для петли,
но выпала участь плясать на чужих гробах.
Мы все мимоходом отведали соль земли,
она звездной пылью скрипит теперь на зубах.

Когда белоручка литую косу берет,
и в поле выходит, то губы сестры дрожат,
но барские руки ее холодны как лед,
и словно на плахе – на черенке лежат.

Мы с нею похожи отсутствием простоты,
несчетностью в желтых полях единиц зерна.
Ее обреченность с судьбой говорит на ты,
но милость Господняя вовсе ей не нужна.

Вода обойдет стороною. Водобоязнь
оставит кораблик на черной цепи стеречь.
Я руки свои принесу москалю на казнь,
язык проглочу. И с ним вместе родную речь.

И в темном кувшине последний глоток вина,
как жажда колодца скорее увидеть свет,
зажжется очами в погибельном блеске дна,
не чтобы ослепнуть, а взять уходящий след.

Пусть мельницы режут крылами густой туман,
пусть вязнут в тумане, и застывают в нем.
И если что в сердце живет, то живет обман,
надежда на встречу, на жизнь, и на смерть вдвоем.

Кресты перевернуты. Заволокло часы.
Прилипчивым дымом задушен кукушкин крик.
И яростным громом июльской ночной грозы
вот-вот разразится зажатый в камнях родник.

Пожарные башни, заставы, кресты церквей
растут на рассвете, что возле дорог грибы.
Безлиственны крючья обуглившихся ветвей,
Голы, словно идолы, в этих лесах столбы.

Деревья, что накрепко врыты корнями вверх,
на лица людские бросают иную тень.
И небо сегодня – в зиянье земных прорех,
а день наступивший – это подземный день.

ОКАМЕНЕВШИЙ СНЕГ

Чернильные слезы карликовых берез,
ледяные монисты, прощальные бубенцы…
Плесы прогалин уходят в небесный плес.
Шагнешь – и он распахнется во все концы.

Можно лететь до самой ночной черты,
посолонь до престола с крестом брести.
Не отличить ледышки живой воды
от инея мертвой воды, что скрипит в горсти.

У жителей рая над головой – нимб:
круг, треугольник или простой квадрат.
когда возвращаются, то расстаются с ним,
с чем расстаются они, опускаясь в ад?

Бивни гигантов взывают из мерзлоты,
цветами цветут, подавая пугливый знак,
что вряд ли придет пора собирать цветы,
незабудку, пушицу, мытник и желтый мак.

Вологда мне из косынки кисет пошьет,
в Пинеге над кормой воскурится дым.
На юге сгорит, но на севере не сгниет
все, что на этом веку почитал святым.

Солнце вбирает свет пророка Ильи,
в Двинской губе садится на мель ковчег.
И в темной ложбине от тракторной колеи
первой любви – окаменевший снег.

РАССВЕТНАЯ ВАХТА

Пульсирует каменной кроной небесный свод.
Составы упрямо фамильным гремят серебром.
Прибился челнок у твоих материнских вод.
Под сердцем стоит. И ты чуешь его нутром.

Чем больше пустыня, тем тяжелей засов.
В пути нет запрета, он строится взаперти.
Крадутся кошачьей походкой шаги часов,
щекочут под ложечкой – время идет к шести.

Рассветная вахта, сладчайшая из разлук…
Старуха следит – и в глазах ее стынет жуть –
как бреется над лоханью угрюмый внук
и падают мыльные клочья ему на грудь.

Сейчас он накинет рубаху и выйдет вон.
И дверь громыхнет, заглушая возможный крик,
как проданный с потрохами с/в вагон,
вкатившийся под Анадырью в глухой тупик.

Рассвет горемычен. На ощупь еще найдешь
иголку в стогу, из застенка спасешь княжну,
и в старой посуде отыщется новый нож,
что перережет, как глотку, твою мошну.

Кто торговал кипятком в ледяном краю,
полчашки плеснув на базарный пустой лоток?
В парящих клубах царство Божие узнаю,
оно как обморок сумрачный валит с ног.

Отборный картофель, насущный как райский плод,
блестит самородком подземной ночной руды.
Наст крошится, и полыньей проседает лед
в неловких объятьях горящей стыдом воды.

ОСЕННИЙ МЕМУАР (ГЛАЗАМИ ВАНГИ)

Мы пили вино на озябшей крыше
И грустно смотрели вдаль.
Все тяжелей, тяжелей и тише
В тумане звенел хрусталь.

Еще не знакомые с горьким горем,
которым больна земля,
мы обнимались. И пестрым морем
качались внизу тополя.

Трамваи уныло гремели в склянки,
на паперти пел слепой.
Осеннее небо глазами Ванги
глядело на нас с тобой.

Оно нас не видело, но узнавало,
покорно на голос шло.
На ощупь злопамятным раздавало
беспамятное тепло.

И эта непрошеная забота,
ненужный случайный кров
лишали сердца простоты полета,
и клятвенных глупых слов.

Мы знали: нам не остаться вместе,
но не торопили ответ…
На небе нет ни любви, ни лести,
а только прощальный свет.

В столицу неспешно входили танки,
шар летел голубой.
И блеклое небо глазами Ванги
глядело на нас с тобой…

ШАПИТО

В наш городок приедет шапито.
Утихнет допотопная обида.
Его шатер велик, как пирамида,
и жалок, как забытое пальто.

Мы приобщимся к боли неземной,
теряющейся в золоте и блеске.
И наших жизней краткие отрезки
измерим небывалою длиной.

Пока пацан возился с леденцом,
шурша в потемках сладким целлофаном,
мои глаза наполнились туманом,
ослеплены вертящимся кольцом.

Павлин раскрыл узорчатый свой хвост,
Иван-царевич обнялся с медведем.
Нам на сегодня хватит ярких звезд,
за счастьем мы в столицу не поедем.

Истоптанной ареной дышит страсть,
скрепляя напряжение в затылках.
И женщина-змея лежит в опилках,
вздымая окровавленную пасть.

КУТУЗОВ

За генералом одноглазым
бегут дворовой Детворой
Солдат и Летчик с Водолазом,
и Дворник с пыльной кобурой.

Кухарка, Ключница и Прачка,
что правила, как Фарисей,
сожженною Москвою всей.
И бил брандспойтом Енисей,
чтоб не прошла на море качка,
чтоб развалился Колизей,
и полз, как Мерин, на карачках.

Утешь меня хотя бы Малым.
И Несерьезным. Нет, постой.
Лубянкой с голым пьедесталом,
Рейхстага взорванным подвалом,
где Привидений рой густой.

В фольклорных жалобных Заплачках,
восторженных парах Коньячных,
где в небесах клубится Гжель,
словно Подводный сапропель.

Пылай же во главе Когорты
как будто Яблоня в цвету.
Три Рима было. Где Четвертый?
Кто вспомнит эту Красоту?