Перевернутая долина

БЫСТРЫЙ ЭПИЗОД В КОНЦЕ ГОРОДА

                            Сегодня – всегда доныне.
                                                    Антонио Мачадо

Бессчетность – раньше: на
окат ос над ирисом слева.
Глыбы приснопрежней хроники – прочее: на вздох,
что велит сильным сценам
всей вчерашности не длиться дольше него.
Поднял правую руку – десница
стала сразу полусекундной пустельгой,
севшей на мужское запястье.
Прочее – прежде: на взмах,
унизанный самой пятерней
в куске воздуха, чей размер
как раз подходит для клятвы,
в которую, словно в свой цыганско-татарский кастет,
входят пальцы хлеще и скаредней кромешного мига,
стоящего спиной
к пылкой безвозвратности небывшего сквозь пыльный свет.

БЕЗЛИЧНЫЙ ГОЛОС

Ты полон там, будучи скудным здесь,
и незачем озирать оазис.
Не рыпаться, ни в чем
не участвовать (даже —
ни разу не попасть в безвредный пат). Пусть
без пробной мушки в своем коричневом зрении новый охотник
словит ярмо диких мельканий тут,
в близкой, рутинной лихве.

ГЁЛЬДЕРЛИН. ПОСЛЕДНЯЯ ОДА БОНАПАРТУ

Зверь исходит молчаньем в осенний час
и уводит водную изначальность бурливой крови –
сюда, на равнину.
И лазурная тень вслед за мощью его
набухает, густеет.
Как достойно, подобно ему, оказаться
смиренной добычей благостной жизни!..
Но вы растворились в порохе войн,
среди больных лошадей и багряного года.
Вы друг друга съедаете день ото дня.
Лишь тихие боги вас пощадят,
утешат безумьем и шорохом трав

ПОЗДНЯЯ ВЕСНА НА ЮГЕ

Спрашивает мягко, въедливо, мутно,
ты вообще
испытываешь перед кем (или чем)-нибудь
почтение? Да,
отвечаешь, и только в такие моменты
чувствую приливы счастья.
Портрет художника в зрелости, свет, открытое море.
Становишься старше – значит,
учишься понемногу справляться
с необходимостью избытка, говорит
(наставник? твой персонифицированный суд? –
подражает другому, скуластому, в солнцезащитных, черных очках,
застрявшему на фото перед могилой Грамши). Но
«опасность кроется в опрятности отождествлений»,
которых следует бежать в первую очередь.
Потом добавляет, мне кажется
(дух-утешитель,
или твой двойник, или все же твой учитель,
до сих пор тебе не встретившийся настолько,
что каждый раз ему-то и веришь одному),
ты произнес уже подобную фразу 20 лет назад,
словно тогда заранее стер свой сегодняшний голос
теми же словами, только что прозвучавшими. Да,
соглашаешься, на миг опережая в пику
сказанному свое «да» двадцатилетней давности. Коль скоро
не на что смотреть, говорит (никаких
воспоминаний, никаких следов
от сандалий, от босых ног в буйной пыли), –
стало быть, наступает час настоящего приключения: вокруг
валяется настырная ветошь
доколониальных сартов среднего возраста –
пиала, наполненная дождевой водой, ничем
не наполненной; наперстянка,
спрятанная в мандрагоре; лучник,
по центру атласного свитка
натягивающий алмазную тетиву на бегу
(будто во весь рост он почиет в порыве и руками
торит к тупику тропу), говорит,
и на его загорелом лице читается зарок зноя в конце мая.
Вот так на общем плане вы оба сидите, угождая
беседе сидением после красно-крепкого чая,
под верандным козырьком на супе[1].
Тем временем наклонная тень долинного края
подпирает фронтон саманного дома,
который по ней взбирается к себе на крышу
в чешуйчатом рубцевании небесного пламени,
откуда высь гораздо уже,
чем снизу вдоль буйной пыли, венчаемой своей
распухшей явностью снаружи.

ПРИГОРОД

Олтикуш, Учарык, Эшонгёзар, Кёктепа[2] –
по слухам, настолько чистые места, о которых
нельзя сказать, что они, мол, безотказно есть,
чтобы не привязывать их к той среде,
где им якобы доводится являть себя. Запущенный парк,
сельский клуб имени жертвы,
бросившей когда-то в костер паранджу,
трехпалый пионер, от миндалин до пят
шелушащийся на меловой дорожке, и холмы,
откуда весь дол просматривается с Ферганским каналом.
На залитом солнцем ладоневидном дворе
либо на окраинном локте выщербленного шоссе
незнакомец, как водится, приветствует, подняв руку,
другого незнакомца, поднявшего руку:
две скользяще-плечистые тени, становясь короче, подползают к двум
человеческим фигурам и через четыре секунды,
пока наблюдатель на горке поворачивает голову вправо, на гранатовый куст,
передвигают путников назад, вынырнув
лоскутным извивом впереди их сухого шарканья; наспех
гербаризированный под небом тюркских церемоний
привет-ответ, но жестикуляция в углу улицы уже смерклась,
и никто не заметил движения юрких рук
в хвойных лучах иглистых подворотен –
так что прочнее прочего запинкой путается тут
неотгаданность зрения. Ладно.
Все равно что находишься среди вещей, среди лиц,
о которых думаешь бегло, – например,
о хлипком мюриде на мечетной площади,
читающем (что невозможно)
«Биографию для Гебы» (1942 г.)[3], или,
допустим, о пыли, рысящей на ветру ранним летом,
и хризалида заползает за тутовый лист,
будто в гусеничной заверти зарождаются серебристые язвы
неотложного отлета с блестками скрюченного дуновения. После чего,
наверно, лишь надо
шелестеть, как личинка, в бессовестно плоском
отсутствии времени, в цепкой
шелковичной праздности, ставшей
не пережитком эсхатологического мифа,
но единственной явью хронической определенности, тусклым
подобием свершений, доведенных
до чинного морока, до корчи
ровной монотонности, прочесывающей насквозь
встречный поток иных гримас. Прохлада парка,
сельский клуб, меловой, безасфальтный терренкур,
и между гипсовых пальцев скульптурного небожителя вьется
поднятая ветром людоедская пыль,
оплетая рельефно-палевые холмы на дальнем плане.

ВЕСНА

Беспощадный месяц. Плюс ветер.
Об ушедших говори всякий раз, их больше, –
на кладбищенской стене после Навруза
покамест брезжит карлукской надписью сохлый бессмертник.
Скворец табачного цвета клацает клювом на гребне туевой кроны,
сам себе зачин и стезя в перистом тельце.
Жара полоснула ребро
твоей правой руки, как если бы ты
задел жестким углом своей темной ладони
медноволосую женщину (возникла, пропала,
уменьшаясь, возникла, пропала)
среди беспотных костяшек немого фанданго.

ПОВТОР

У Грака; что-то вроде поверхностного натяжения в запале заката,
в заминке длинной мембраны,
дрейфующей на почвенных шпорах.
Наверно, стоит август:
лучше всего «Побережье Сирта» читать в Язъяване[4],
где-то, в гулкой воронке,
привитой местными богами когда-то
с угрюмой надежностью наждачного повивания
к пуповине твоей близкой долины.
Чуть суше Гипериона, на микрон мельче
либо на паз пикториальней позднего Нерваля.
Тот, другой, рядом, следящий за фарватером,
вцепился ногтями в твое запястье
перед вулканом, чье имя звучит кипчакской хвалой, –
пример показного, поведенческого сигнала
в эстетике руин 19-го века,
лицедейская выстуженность и без того стылых вычур,
будто прежде нигде не числилась тризна
по романтизму Старого Света,
только что воскресшему со своим
убытком неупущенности на книжной странице,
но стертому немедля самим бретонцем.

ПЕРЕВЕРНУТАЯ ДОЛИНА. 1972 ГОД

Сокол пикирует на занозистый курган
времен Тюркского каганата,
словно повадкой пикирования стал сейчас
хищный комок сплошной птицы,
и пять-шесть пшеничнокожих подростков ссут в сай
(в горную реку,
чей плоский поток плещется в полоске неба,
заменившей волнам их прыть,
в которой тень тучи тает, –
мутная мочь мельчающе медленной мглы,
но выше, на маковке песчаного склона,
босой, смуглый селянин замер
на десять-двенадцать минут подле потрескавшейся стены
в навозно-матовых замазках, будто замыслил
вернуть ей хранящуюся в ней же застылость)
с горбатого моста, каждый в очках
под маленького Мильтона на обложке «газетного» альбома,
тогда еще цветшего, Jethro Tull.

[1] Супа (узб.) – глиняная скамья.

[2] Названия селений в Ферганской долине.

[3] Книга поэтической прозы итальянского автора Марио Луци.

[4] Язъяван – городок в центральной Фергане, расположенный среди полупустынь и тектонических впадин.