Парижское окно

ПАРИЖСКОЕ ОКНО

* * *
Я не вошел в тот долгий взгляд, где так
желательна погибель, где всё, зачем поэты-
мотыльки срываются в падения-полеты,
зачем скользят безлюбо дни в виду немой
оледенелой Леты и тех зияющих высот, где
мы – не мы глядим в не нам распахнутое небо.
На растяжимом поводке в тот вечер кто-то
под окном выгуливал вдоль моря вечность,
текла по стенам тень теней и свечи душ,
дрожа, коптили. Из отступающих небес, из
набегающих аллей, бессрочных зим и алых
рос в углу, на рваной паутине, я не вошел
в тот долгий взгляд, где так близка иная даль,
пустой порог, иных ветров благоструенье,
где всё одно, где я не я и ты не ты, где так
желательна погибель, я не вошел в тот
долгий взгляд и из него уже не вышел.

* * *
Нам снитесь вы, нам снимся мы, и это
к счастью, но не к добру. Прорежет
улицу покатый переулок, из рухляди
и жирной пыли означатся ничейные
дома в гирляндах полых окон, и
сырость нежилая дохнет от их крутых
нехоженых ступеней, от полок книг
нечитаных и стертых фотографий,
с которых смотрим, набухая, мы,
куда-то торопясь, но никуда не
собираясь, устраиваясь воровато
за письменным столом на тротуаре,
раскладывая ручки, точа карандаши
напротив дома номер ноль, куда
зовет разинутая арка и где нас ждет
забытый чемодан и паспорт с визой
в оный мир, просроченной недавно:
И у меня был край родной… Но то
был сон[1]. Нам снимся мы, нам снитесь
вы, и это, может быть, к дождю,
деньгам или дороге: я загораюсь и
горю, я порываюсь и парю, и
верю в сон о том, что
просыпаюсь.

ГРУЗИИ

Пустые храмы снов и дней,
по стенам из зеленого нефрита
вислые флаги отпетых надежд,
связки ключей от заветного где-то,
и статуи, укутанные в мраморные
робы, с раскрытыми обратными
глазами спят на прозрачных
своих пьедесталах;
то славя идолов, то раздирая их,
беснуется вовне стозевная толпа,
пленяясь чужестранными речами,
но вяжется опалово лоза по алтарям,
плывущим в искупительное море,
под куполом из талых облаков
завис дымок от фимиама,
скорбит в пустыне витязь Тариэл,
и тигровая ломкая тень выпевает:
Вепхисткаосани.
Пустые храмы скользких дней,
руины судеб, рваный ветер,
по стенам из зеленого нефрита
уложены сотлевшие трофеи,
и бродят статуи с обратными
глазами по убывающим кругам,
и мгла вползает по ступеням.
А ты лучись, животворящий
столп, а ты свети,
Светицховели!

ПРИСУТСТВИЕ

И ты садишься в очередь с другими за
бумажкой, которая не лучше старой, но
новей, и номера ее всегда длиннее,
всегда надежней и
страшней.
А там уж глаже, за той, подшитой, идущей
с грифом номер ноль: никто не знает,
никто не верит, никто не помнит
того, что нет.
И ты впадаешь в очередь с другими, она
и глуше старой, и быстрей, и каждый любит,
и каждый знает, и каждый верит
в обратный свет.
Дверь раскрывается, беззвучно ходит лифт,
выкликают чужие фамилии, и ты откровенно
думаешь, что тебе это в чем-то
обидней, если ты
повеса и поэт.

РАССКАЗЫ

                                Александру Иличевскому

Рассказы, сиротливые, как старые
куклы в сизой витрине захолустной
дыры в забытом Богом кривом проулке
в октябрьский молочный день, когда
листьев под неверными ногами более,
чем в стертых небесах,
как перламутровые глаза престарелого
алкоголика, встречаемого каждый
день и читающего, запрокинув голову,
на всех углах названия знакомых
с детства улиц, чтоб не сойти –
сойти с ума,
как облупленная и забитая снегом
надпись казенного золота на союзо-
писательском могильном мраморе
забытого всеми поэта: «За то, что я
такой же, как и все».
Рассказы, от которых вжимаются
нехотя в кожу.
Холодно.

НАРОДНЫЕ АРТИСТЫ

Они уходят, они уходят косяками, те,
певшие своими голосами и голосищами,
по-русски, без полуголой свистопляски и
негритянских барабанов, они уходят от
страны, где быдло-музыка зачислила их
в ретро, где жизнь считается деньгами,
а дар – разменною монетой. Не надо их
жалеть, не надо: они давно уж задыхались
меж рыб немых с разинутыми ртами
у подло отключенных
микрофонов.
Они держались нашей болью: они же
знали, что вместе с ними негаданной
зимою мы простимся и с родиной, и
с первою любовью. Народные артисты,
чьи диво-голоса последнею мечтой
наполнили захлопнутое небо, они теперь
уходят густыми косяками в страну иной
весны, откуда все мы, наверно, родом.
Народные артисты нашей родины,
простите и прощайте. Пусто в мире.
Мы вас по-старому,
по-доброму
любили.

ПАРИЖСКОЕ ОКНО

Жил старик напротив, высоко,
под крышами Парижа, курил
в окно, облокотясь на поржавелую
решетку, спал допоздна и до утра
писал, сутулясь. Седая щетина и
бобрик да «голуаз» в клешне.
Однажды пьяный негр разорался
внизу, на тротуаре, орошая
обшарпанный угол. «Заткнись», –
послышалось с соседской высоты.
«Грязный француз, ды я тя щас…
да ты…» «А ты иди сюда», – сказал
старик, и негр испугался. Но в один
из далеких приездов мелькала лишь
старуха, в сизом халате на белой
рубахе, нахохленная, тихая,
иная. Весь день окно задернуто
гардиной цвета ряски версальского
пруда. В ночь, до утра горит
ее лампа и стародавний телевизор,
дрожащая ниточка с явью. Она
кивает из окна напротив, и я
киваю: «бонжур, мадам», – меж
коченеющим от счастия Парижем
и подошвой облачных миров;
она задергивает шторы, и я понимаю:
горевать можно лишь по живым,
ну а мертвым, им надо завидовать.
Жили-были в означенной были,
жили-были, и я там был.

[1] Здесь и далее: курсивом – из Гейне и Фета.