Николай Гумилев и Зарубежная Россия

Великая среда Страстной недели… В этот день Иуда принял тридцать серебренников, а грешница возлила миро на голову Иисуса, славя страдания его. «Она освобождалась от греха, а этот делался пленником его» (Святитель Иоанн Златоуст). Напряжение антагонизма этих событий нельзя не почувствовать. Каждое из них приобретает полноту смысла лишь благодаря и вопреки в них заложенному противостоянию.

Великая среда Страстной недели 2011-го. Мы собрались помянуть Николая Степановича Гумилева (1886–1921). Он родился 125 лет назад, 90 лет назад был расстрелян. А ведь именно 90 лет назад 2 миллиона эмигрантов заложили основы Зарубежной России. Это ли не знак? – Поэт-рыцать убит беззаконными, и Зарубежная Россия возливает миро на голову его…

Именно такое напряжение всегда определяло отношение к Гумилеву в эмиграции. На родине же после 1923 года имя «отца акмеизма» не произносилось, а произведения его в Советском Союзе не публиковались. Ближе к 1980-м о поэте скороговоркой упоминали в общем разговоре об акмеизме. Лишь к 100-летию со дня рождения Гумилева Борис Примеров, покончивший позже собой, в еженедельнике «Литературная Россия» перепечатал стихи поэта; эта публикация слегка опередила журнал «Огонек» со стихами Гумилева, – и все. И только в 1988-м в Ленинграде выходят «Стихотворения и поэмы» Николая Гумилева. Одним словом, до 1986 года наследие поэта, память о нем, хранила другая Россия – Зарубежная, она издавала его, изучала, она ввела его имя в контекст мировой литературы и – вернула на родину.

Нет ничего удивительного, что первоначально, в ранние 20-е годы, для русского двухмиллионного исхода офицер Гумилев заслонил поэта. Он и был борцом – в том смысле, что был офицером, он был и политической жертвой, расстрелянный по сфабрикованному политическому Таганцевскому делу. Поэтому страстность, скажем, А. Толстого – естественна: «Я не знаю подробностей его убийства, но, зная Гумилева, – знаю, что, стоя у стены, он не подарил палачам даже взгляда смятения и страха. Мечтатель, романтик, патриот, суровый учитель, поэт… Хмурая тень его, негодуя, отлетела от обезображенной, окровавленной, страстно любимой им Родины» («Последние Новости». 1921. 25 окт.). В этом же ключе писали о Гумилеве и Вас. Немирович-Данченко, Марк Слоним, Петр Струве. «С душой воина Гумилев соединял крепкие политические убеждения и пламенную любовь к родине-матери… Мы несчастны, потеряв Гумилева. Но он счастливец, этот русский поэт-офицер, расстрелянный за веру в Россию и за верность ей» (Петр Б. Струве. Речь о Блоке и Гумилеве. 1929, Белград, Русский научный институт.)

Что же, «каждая революция должна, по-видимому, иметь своего Андре Шенье», – писал Юрий Айхенвальд. То была скорбь по судьбе, которая предназначалась всем двум миллионам изгоев и которой им повезло избежать. Но человеческая скорбь не заслонила для эмигрантов Гумилева-поэта. Об этом писали в те же годы столь разные Соломон Познер, Александр Куприн, Александр Амфитеатров. «В своей поэзии он не был политиком; но такова эта поэзия в своем духе и сущности, что она неизбежно обрекала его на гибель от руки тех, кому Россия ненавистна или безразлична… В застенках Чека, где застрелили Гумилева, не знали его стихотворений – там занимались не поэзией; но бесспорно, что продолжением и выводом из поэзии была жизнь Гумилева и его бесстрашное поведение перед палачами – все то, что привело его к казни. В этой казни была своя естественная логика, в этой казни был, надо сказать, политический смысл. Жизнь и смерть Гумилева с творчеством Гумилева связаны. И хотя от реальной политики он был далек, но самая поэзия его – уже политика» (Ю. Айхенвальд).

Бесспорны в своей искренности и безыскусности воспоминания подруги молодых лет поэта Веры Неведомской «Воспоминания о Гумилеве и Ахаматовой» (Новый Журнал, № 38, 1954). Женский взгляд тонко подмечает детали, женская душа точно чувствует метафизику этой личности и обреченность ее на трагедию. «…Он сказал мне однажды: “Я вижу иногда очень ясно картины и события вне круга нашей теперешней жизни; они относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для меня дух старых этих времен гораздо ближе того, чем живет современный европеец. В нашем современном мире я чувствую себя гостем”».

Для Зарубежной России одновременная гибель Блока и Гумилева – метафизика их жизни и смерти — носила знаковый характер, определяла тон эпохи. Глеб Струве отмечает в 1947 году (Новый Журнал, № 17) в статье «Три судьбы. Блок, Гумилев, Сологуб»: «На нас, зарубежных русских, лежит поэтому долг и переиздать сочинения Гумилева, включая то, что имеется за рубежом неизданного… и собирать материалы для его биографии, воспоминания о нем…». Сам Струве внес несколько ценных уточнений по биографии Гумилева и дал блестящий анализ его поэтики. Он писал, в частности: при «всей “романтичности” Гумилева, при всей его тяге к экзотике, классическое начало порядка и формы, начало устрояющее и оформляющее, было очень сильно в нем. От поэта он требовал, чтобы он носил “вериги трудных форм”». Далее Струве пишет: «В последние годы жизни Гумилев готовил книгу по теоретической поэтике… Глава 1-ая четвертой части этой книги должна была трактовать следующие проблемы: Понятие эйдологии: образы выбираемые поэтом и отношение к ним. Познание поэта: двенадцать богов и две паузы. Дионис и Будда. Три подразделения: голова, сердце, чрево. (Отношение к миру вытекающее таким образом). Четыре касты (шесть видов). Чет[ыре] темы. Идиосинкр[азии]. В черновых заметках Гумилева… раскрывается значение упоминаемых здесь четырех каст. Это – воин, клерк, купец и пария. Шесть видов, которые имеет в виду Гумилев, это типы поэтов: воин-клерк, воин-купец, воин-пария, купец-клерк, купец-пария и клерк-пария… Лермонтов – воин-клерк, Некрасов – купец-пария, Блок – клерк-пария. Самого Гумилева можно, как и Лермонтова, отнести к разряду воинов-клерков. Это обозначение, в связи со схемой, начерченной Гумилевым, имеет более глубокий смысл, нежели простое констатирование факта воинской фазы в жизненном пути Гумилева». И Струве отмечает как уникальное гумилевское «целомудренно-мужественное отношение к смерти». Идея жизни Гумилева как художественного текста не высказывается Струве напрямую, но – прочитывается в его статье. Неслучайно он замечает в конце: «Для него поэзия всегда была сублимацией жизни».

В статье «Классицизм в современной русской поэзии» Константин В. Мочульский уподоблял Гумилева «поэту-воину Ренессанса» с «неустанным напряжением воли», поэзия для которого как для человека эпохи Возрождения есть «труд, освященный преданием и запечатленный верой». О пушкинской линии поэзии у Гумилева писали Владимир Набоков, Николай фон Цуриков. В этом же ключе дал свой анализ и В. Ходасевич в очерке «О Блоке и Гумилеве»: «В смерти же Гумилева – другой, совсем иного порядка трагизм… Политическим борцом он не был. От этого его героизм и жертва, им принесенная, – не меньше, а больше» (1926). В чем-то эти размышления подытожил Георгий В. Иванов: «Мечтательный, грустный лирик, он сломал свой лиризм, сорвал свой… голос, желая вернуть поэзии ее прежнее величие и влияние на души… В самом прямом, точном значении этих слов Гумилев пожертвовал жизнью не за восстановление монархии, даже не за возрождение России — он погиб за возрождение поэзии» (1936). Образ «поэта-рыцаря» трансформируется в «поэта-жертву» мировой трагедии.

Тема жертвы – души, гибнущей под молохом истории; таланта, смятого кованым каблуком времени, – особенной болью отзовется в «незамеченном поколении» русских эмигрантов, чье взросление проходило уже в Зарубежной России. Это им вместо чистой античной трагедии история предложила ветхозаветную бойню. И они знали на собственной судьбе, что агнец должен быть убит, и катарсиса не будет. И тогда именно они, ангцы русской революции, дети эмиграции, – мечтающие просто жить, просто любить и писать, для которых поэзия становится сублимацией жизни, – отвергли чад толстовского императива ХХ века ради изысканного озера Чад.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
……….
…ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
– Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

В 1929 Георгий Адамович говорит уже о «расширении поэтической славы» создателя акмеизма как о свершившемся факте: «Имя Гумилева стало славным. Стихи его читаются не одними литературными специалистами или поэтами: их читает “рядовой читатель” и приучается любить эти стихи – мужественные, умные, стройные, благородные, человечные – в лучшем смысле слова». Разширение это, замечу, шло только по просторам России в изгнании, Зарубежной России. Именно там продолжалась жизнь поэта, под влиянием Гумилева формировали свое слово, оттачивали свой стиль уже молодые поэты Зарубежья, скажем, Ю. Терапиано, о котором Адамович писал: «У Терапиано есть гумилевская бодрость, мужественность, даже характерная гумилевская простота – не литературная, а внутренняя, умственно-душевная» (1926).

Русская литература в изгнании не только не погибла, она продолжала развивать свои традиции. «Одной из основных задач русского зарубежного издательства должно быть “воскрешение мертвых”, – писал Борис Филиппов, эмигрант уже второй волны, в рецензии на книгу Издательства имени Чехова «Неизданный Гумилев» под редакцией Г. Струве (1952, Новый Журнал, № 31), – издание книг русских поэтов и прозаиков, умученных большевиками; издание книг изъятых из советских библиотек, уничтожаемых и уже уничтоженных за железным занавесом; книг, быстро истребляемых временем и обстоятельствами эмигрантских скитаний – здесь за рубежом. Еще важнее – собрать произведения этих же авторов, разбросанные в быстро истлевающих газетах, альманахах, журналах; собрать небогатое рукописное наследие, еще сохранившееся в частных собраниях русского зарубежья; собрать и скудные биографические данные, воспоминания о таких поэтах, как Гумилев, Мандельштам, Клюев, Цветаева, Сологуб, Максимилиан Волошин, Вяч. Иванов и др.»

Имя Гумилева никогда не выпадало из культурного контекста Зарубежья. Уже в 1944 году, через два года после создания, «Новый Журнал» печатает неизданного Гумилева, тем самым положив своеобразную традицию постоянного обращения к творчеству поэта. В № 8 НЖ за 1944 год были напечатаны 10 неизданных стихотворений Гумилева из альбома Бориса Анрепа. Все стихи, очевидно, 1916–1917 годов (сопроводительная статья Глеба Струве): «Любовь весной», «Девушка», «Предзнаменованье», «В Бретани», «Ангел боли», «Среди бесчисленных светил», «Купанье», «Рыцарь счастья», «Песенка», «Предупрежденье». Струве, Лурье, Иваск, Филиппов, позднее – В. Крейд писали на страницах НЖ о творчестве Гумилева; здесь были опубликованы воспоминания А. Гумилевой «Николай Степанович Гумилев» (№ 46, 1956), И. Одоевцевой «На берегах Невы» (№ 68, 1962), С. Маковского «Николай Гумилев по личным воспоминаниям» (№ 77, 1964), Н. Берберовой «О дне ареста Н.С. Гумилева» (№ 85, 1966), а также множество рецензий на издания Гумилева в Зарубежье.

Выходят «Петербургские зимы» – воспоминания Георгия Иванова с отдельными страницами о Гумилеве (Издательство имени Чехова, 1952), в 1955-м Г. Иванов пишет о поэте в НЖ (№ 43); в «Опытах» в 1953 году (№ 1) выходит очерк Н. Оцупа «Николай Степанович Гумилев»; в «Гранях» печатаются мемуарные очерки С. Маковского «Н.С. Гумилев» (Грани. 1957. № 36), а также – в НЖ в 1964 году – «Николай Гумилев по личным воспоминаниям» (№ 77); книга воспоминаний И. Одоевцевой «На берегах Невы» (Вашингтон, 1967). В 1952 году в Издательстве имени Чехова (Нью-Йорк) выходит, наконец, «Неизданный Гумилев» под редакцией Г. П. Струве, и именно в Зарубежной России было подготовлено и вышло в свет первое «Собрание сочинений» Н. Гумилева в 4-х томах. Издание было осуществлено в 1962–1968 годах Глебом Струве и Борисом Филипповым. Эти два замечательных человека подготовили и выпустили в свет около 70 книг русских писателей!

С 1920-х годов Зарубежная Россия вернула миру – и России в том числе – имена Гумилева, Мандельштама, Клюева; впервые именно в Зарубежной России был напечатан «Реквием» Ахматовой, «Доктор Живаго» Пастернака и «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына, именно НЖ подарил миру – и России – имя Варлама Шаламова (1966)… Именно в Зарубежной России выросли как художники В. Набоков, Г. Газданов, Б. Поплавский… Зарубежная Россия подарила миру трех нобелевских русских лауреатов: А. Бунина, А. Солженицына, И. Бродского. Вся полнота русской литературы была сохранена и слава ее умножена Зарубежной Россией, русской эмиграцией.

И сегодня, поминая Николая Степановича Гумилева, мы возливаем миро на славу нашей словесности. Которая будет жить, пока жив последний эмигрант России.