Между пением и тишиной

* * *
Левая длань темноты – это свет, повернувший назад.
Мудрость насыщена запахом древнего ливня.
Губы целуем не те, что судьбой предначертаны нам.
Вот же: в мерцании света грядущего времени бриз.

Холоден берег, далек от заспавшейся тины.
Надо разжать кулаки, чтобы ей улыбнуться.
Нет бесполезнее пепла, хранимого ветром морским.
Вот же: и солнце, и тело стремятся к началу начал.

Свежесть – знакомые сны о сухой парусине.
Свежесть: печаль наполняется жестами света
и рассекает его, как пловец, угадавший волну,
так, что стирается грань между пением и тишиной.

РАЗДВОЕНИЕ В ОДНОЙ

– При ясном уме не мечтают, – она говорит,
и мысли уносятся дальше, расширив пространство
для воображения, будто меняя привычный
порядок вещей, искажая размеренность жизни,
а также события внешнего мира, который
теперь погружается в облако благословений,
надеясь придать немоте музыкальность речей,
зовущих пуститься по кругу в отчаянном танце.

Она говорит, замечая кружение мыслей,
идет обновление, собственный мир создается,
намного реальнее внешнего – с небом и твердью,
с людьми, по ошибке живущими рядом настолько,
что хочется вновь обновить себя, мир создавая,
где люди потребуют, чтобы она рассказала
о каждом, о том, чем отличны они друг от друга,
она создала этот мир, потому говорит:

– Ужель, познавая себя, человек обретает
абстрактную форму чужих представлений о нем?
Проходит этапы развития, все – от начала:
божественный замысел, слово, дыхание клетки,
сперва полурыба, затем полуптица и только
потом человек, осознавший себя человеком,
с историей жизни, раскрашенной всеми цветами,
любовью отмеченный и восприимчивый к свету?

Она справедлива, поэтому судит о каждом
по совести – через любовь, обращенную к ней,
то чувство, которое трудно измерить линейкой,
не взвесить расчетливо, как драгоценные камни,
любовь несравнима с медалью за ратную службу,
и с лаврами славы нельзя сопоставить ее,
уму не подвластна любовь, не поддастся науке,
и будет видна, оставаясь при этом незримой.

Она справедлива, поэтому просит не больше
того, что могли бы ей дать, – соответствует воле
дающего – только с умом и фантазией вровень:
идею полезную, крики невнятные, даже
сухой комплимент, что не столько красив, сколько честен,
она, будто тень, укрывает его неустанно,
поскольку такая любовь – это часть его жизни,
она – беспредметна, и он – воплощает ее.

Вернет она каждому все, что отдали. Тогда
у каждого будет история жизни своя,
ему подходящая, и переполнится память
любовью, недавно случившейся – незавершенной,
и той, вековой, как он сам, что случалась когда-то.
Забытые жизни, ушедшие в тлен, возродятся,
вернутся к нему, окрыляя неведомой силой,
и новые страхи, возникшие из пустоты,

сместятся в иные миры, оставляя пространство
для рыхлого облака, снега, обильного ливня,
который, легко оттолкнувшись от неба, прольется
ему на колени естественным счастьем и будет
реальнее самых реальнейших ливней. Живущий,
бегущий в себя от себя, возвратится к себе
и, новой любовью исполненный, станет собой,
каким не бывает живущий. Она – воплотится.

Один человек из бессчетного множества станет
единственным, чья вековая история жизни
внезапно с любовью сойдется, которая в ней
случилась задолго до дня, когда выдуман был он:
так мысли ее, что уловки в искусственном мире,
создали мужчину, который живет, удивляясь,
деревья и люди едины, она покачнется
над ним, укрывая от солнца палящего тенью.

СКРЕЖЕТ КОСТЕЙ

Я слышу скрежет костей или перестукивание палок?
Что за дребезжание, неприятный шум,
может, что-то не так с моим слухом?
С вами все в порядке, говорят мне,
просто мимо проезжает поезд, груженный мебелью.
Если это мебель, то почему она пахнет
человеческой плотью,
гниющей плотью, а скрежет костей,
когда кость стучит о кость, напоминает саундтрек
из плохого фильма ужасов, показанного на Хэллоуин.
Скажи мне, по ком звонит колокол в этот поздний час?

– Простите, мэм, я не слышу колокольного звона.
Там, вдалеке, сладко переливаются три серебряных колокольчика.

– Слушай лучше, мальчишка, ведь он звонит по тебе.

– Не надо мне тыкать, мэм.
Я не слышу колокольного звона и скрежета, как вы говорите, костей.

– Слушай лучше, глупец, он звонит по тебе.
– Мэм, не пугайте меня, я воспитанный мальчик.
Я ложусь в девять вечера, сплю хорошо.
Ваши слова беспокоят меня.
Я не хочу слушать страшные сказки, мэм.
Я ничего не хочу знать о скрежете, как вы говорите, костей.
Я хочу верить в доброго Бога, благословляющего меня и мою жизнь,
и если вы желаете говорить о скрежете костей, мэм,
идите куда-нибудь в другое место, подальше от меня.

– Я слышу скрежет…

– Заткнись уже! Сказал же, это поезд, груженный мебелью.
Пошла вон! Просто уйди!

ЖИЗНЬ В МУЗЕЕ

Видеть лица людей, далекие и глубокие,
далекие, будто у слушателей, поющих без слов,
поющих и видящих многотысячную толпу,
ждущую, когда картинка поплывет и запоет,
превращая в оптическую иллюзию
запущенное равнодушие желаний.

Видеть, как желание зреет в темно-золотых образах,
потускневших на мрачном фоне;
желание – аура прошлого вокруг настоящего,
сила памяти нашего подсознания,
в море образов – море птиц, рожденных в море,
где пена, что крылья, начало всему, возрождение.

Видеть, как образы распутывают жизнь внутри жизни,
плодовитую, в крепкой оболочке, – защитив от
неуверенных движений, чтобы потом выбросить ее
семя; сделать ее вялой, влажной и снова кишащей
образами прошлого – звезда, топор,
соль на топоре и в горле.

Музыка, ставшая солью, наполнится образами,
будто звуками, растворяющимися в песне,
тенями, говорящими на выдуманном языке, эхом,
словами в безмолвии, нарисованными рыбаками
под нарисованной звездой, ушедшими в море искать судьбу,
как в утробе – самой безопасной цитадели певчих

птиц, хлопающих крыльями в надуманной тревоге:
«Утроба потеряла способность творить!» –
без голоса, молча, эти золотые лица
поют о прошлом – соль, топор, воздух,
плывущий, пока они стоят, замерев, –
охранники, публика: музей неподвижен.

* * *
Знай, мама, твой сын умрет,
на твоих руках, в муках,
зеницу ока твоего,
клятву, данную
у колыбели,
плод чрева твоего
заберут небеса.
Не плачь, молодая мать,
в горе и радости,
в добродетели и бедности,
понесешь,
в тишине и с песней,
в неподдельном восторге,
пока еще твоя душа
и твое тело –
твои,
мама.
Назарей.

                     Перевод с английского Дмитрия Артиса

* * *
Пока ты ждешь что музыка раскроется как цветок,
она ожидает, что ты раскроешься воздуху,
из которого она соткана: этот воздух и есть ты,
лучшая часть тебя, та часть, что и есть музыка.
И тогда твой воздух смешается с воздухом музыки,
как смешиваются ангелы с небом,
или как тигр, что становится единым с джунглями,
или как факел в руках у молящегося соединен с таинством,
или как Персефона становится одним целым с воротами,
через которые она должна войти в Аид.
Слушай: светильник музыки фиолетовый, как гиацинт ранней весной.
Смотри: у меня нет слуха, но я молю о песне,
которая уносит меня из весны в лето,
из лета в раннюю осень и затем в смерть.
Нет, не пена Афродиты, а фиолетовый факел Деметры,
внезапное смешение воздуха и времени,
когда мать и дочь становятся одним целым,
когда мать становится дочерью, а дочь взрослой.
И мать жаждет дочери, а уход дочери от нее
порождает цветение и увядание, несет расцвет и гибель.
Вот сейчас он открыт, этот просвет в воздухе,
что сделает тебя и музыку единым целым.
Не сопротивляйся ему! Молчи!
Держи фиолетовый факел!

                              Перевод с английского Анны Креславской