Корона

КОРОНА[1]

Осень сдувает лист с моей руки: мы друзья.
Мы достаем время из скорлупы и учим его ходить:
Время возвращается в скорлупу.

В зеркале воскресенье,
Мы спим в нашем сне,
И говорим правду.

Мои глаза видят страсть моей любимой:
Мы смотрим друг на друга,
Мы говорим о темных вещах,

Мы любим друг друга как маки и как память,
Мы спим как вино в морской раковине,
Как море в кровавом луче луны.

Мы стоим у окна обнявшись, и они смотрят на нас с улицы:
Это время, чтобы узнать!
Это время, когда камню удалось зацвести,
Когда беспокойное сердце забилось.
Это время, чтобы быть временем.
Это время.

СТОЯТЬ В ТЕНИ

Стоять в тени
воздушного шрама.

Ни для-кого-стоять-ни для-чего.
Неузнанным,
для тебя
одного.

И все же, есть место для этого,
даже без языка.

ПЕЙЗАЖ

Пейзаж с существами-урнами.
Разговоры из дымящегося рта в дымящийся рот.

Они едят:
трюфеля сумасшедшего дома, кусок
непохороненной поэзии,
нашли вот язык и зуб.

Слеза катится обратно в свой глаз.

СОЛНЦЕНИТИ

Солнценити
над серо-черной пустыней.
Высокодревная мысль
превращается в светотон: есть еще
песни неспетые по ту сторону
человечества.

КЁЛЬН, НА СТАНЦИИ

Время сердца, те
в наших снах, стоят
у полуночной цифры.

Что-то в безмолвие молвило, что-то молчало,
что-то ушло само по себе.
Изгнанные и пропавшие
дома остались.

Соборы твои.
Твои соборы незримые,
твои реки неслышные,
часы твои в нас глубоко.

ГЛАЗ, ОТКРЫТЫЙ

Текут часы, майцвет, прохлада.
То, что неназываемо, горячее,
ощутимое во рту.

Ничей голос, снова.

Болезненна глубь глазного яблока:
веко
незримо для зрения, ресница
не ведет счета входящему.

Слеза, ее половина,
тонкая линза, живая,
образы нижет.

В ПРАГЕ

Полусмерть,
Тянущая из наших жизней
Лежит вокруг нас образом пепла.

мы тоже
пили недвижимо, скрещены души,
два меча,
скрещены с небесными камнями,
кровеносное слово
ночное ложе,

больше и больше
мы прорастали друг в друга
и не было имени тому
что двигало нами (один из тридцати
и намного больше
было моей живой тенью
безумия, которое поднималось
к тебе?)

башня
недостроенная где-то
в Градчанах
громким золотодобытчиком – нет.

Иудейская кость,
измельченная в сперму
струится сквозь песочные часы,
мы плыли, две мечты
звеня
против времени на площадях.

                                Перевод с немецкого Андрея Грицмана

[1] Mohn und Gedächtnis, маки и память. Ингеборг пишет: «Пауль всю мою комнату заполнил маками, красное поле, любовь, секс, кровавые лучи луны. Долгое время проходит, пока не изменится цвет лучей. Воздух, ветер не отмывают кровь годами. Время». Одно из самых личных, прозрачных стихотворений Целана. Тот редкий случай, когда личностные метафоры сразу пронизывают читателя и становятся твоим переживанием на время, навсегда. Редкая для Целана конкретность: воскресенье, физическая связь с любимой, изолированность от окружающего мира: «они смотрят на нас с улицы». Свой созданный язык: контрапозиция слов, предельная точность метафор с максимальной удаленностью от привычных поэтических образов. Осень в «Короне» – философская осень. «Монах волосатыми пальцами книгу захлопнул – сентябрь» (С. Апт). Контрапозиции судьбы: Ингеборг – дочь австрийского нациста, Жизель – французская аристократка, дочь вишиста, духовная связь с нацистским ректором Хайдеггером. Вода и время. Минуты вместе, вместе во сне, и возвращение времени обратно в скорлупу вечности. Но от такого чувства сердцу-камню послевоенного ужаса удается зацвести. Но ненадолго. Вода-время, вечно текучее под мостом Мирабо. И вскоре римский холокост Ингеборг. Сердца бьются до сих пор. Маки цветут. Стих, как птица, выпущен на волю, и парит, и живет своей жизнью (прим. пер.).