Когда шумело море невпопад

* * *
                          Одному «комментатору» в FB

Когда мне было восемь-девять лет,
На Малой Бронной, в школьном гардеробе
Я шарила в карманах в лютой злобе
На бедность. Набирала горсть монет

И матери несла с тоской в груди.
Я воровала. Да. Я воровала.
Во мне гудел набат: не укради,
А заповедь я позже услыхала.

Потом меня склоняли к воровству
Фасовщицы в учебном комбинате.
Голодному доступный естеству,
Шел провиант семье приемной: –Нате!

Все заповеди гнали мы взашей,
Когда пошли любовные ухабы.
Я столько украла чужих мужей!
Живи я встарь – меня б распяли бабы.

Безгрешные грехи мои тихи,
Монеты да мужья – какая малость!
Чего не воровала – так стихи,
Мне воровать не впрок, как оказалось.

* * *
Утром, когда домашние разойдутся,
Старуха вздрогнет и возвратится, словно на сверку.
Вспомнит: тучи вскорости разойдутся,
И кто-то большую ладонь просунет сверху.

Станет шарить, размешивать мутный воздух.
Так окунают руку в бочку с рассолом,
Где водоросли укропа, стебель у них, как гвоздик,
Склизкие листья смородины с запахом невеселым,

Комочек мыши (лишь бы не напороться),
Чеснок нечищеный, соли – сдвоенные ладоши.
А вот и ты, огурчик, сморщенный, с огородца,
Старая ты калоша.

Ну, иди сюда, в пряностях мне не прячься,
Не выскальзывай, словно пескарик, не бейся всеми
Плавниками. Хрустнет тобою Кронос. Надо напрячься,
Выдержать этот день, может, еще не время.

Моложавая женщина вернется поздно. День ее перегружен.
Выбегут дети, жизни их нет предела.
Взглянет на нетронутый завтрак, обед и ужин.
Скажет: – … ты опять ничего не ела.

Не дождавшись ответа, глянет и на старуху.
Станет всматриваться, непростой вопрос-то.
Голова съехала набок, рот открыт и сползает к уху.
Но живот вздымается, значит, уснула просто.

* * *
время приходит время уходит время само по себе живет
приноровиться можно но времена меняются четырежды в год
а то и чаще время мое полетное ты все слаще и слаще
кто тебя подсластил как земляника сластит запах тревоги в чаще

время я буду тебя растягивать и тянуть как прозрачный мед
время я буду плескаться в тебе растаявшее не замерзай
я устала биться рыбой об лед бояться уйти под
остановись рядышком дай мне руку и стой но не исчезай

слышишь как бьется сердце мое по отголоску в моей руке
чувствуешь как пальцы дрожат там на кончиках пляшет страсть
сколько раз убивали тебя сколько времен утонуло в этой реке
сколько на дне деревянных идолов потерявших власть

всласть любила их всласть горела стыла как мать над мальком
время ты ходило вверх тормашками скатывалось кувырком
до таких глубин засасывало что выбираясь из водоворота
я бродила неузнанной и немой чешуя позолота

в час назначенный потянешь меня в свои плазменные пласты
переиначенной за годы беспамятства откроешь свои частоты
время я закончусь как музыка жизни спетая до последней ноты
но не раньше чем закончишься ты

* * *
Ну, скажи мне – что я могу???
Кровью расписываться на снегу?
Соломой обкладывать частокол краснокирпичный?
Хлопать дверью, минуя пункт пограничный?

Что я могу?! В стране, где из всех медвежьих услуг
Первая – забота о человеческом благе,
А вторая – опричнина. Замыкает круг –
Крюк. Смотри и пребывай в напряге.

Здесь ничего не меняется. Потому что со всех сторон
Храпы или проклятия. На том и стоим со времен княгини
Ольги, ненавидящие друг друга славяне всех племен,
Огнем и мечом насаждающие друг другу свои святыни

И горящих насылающие голубей:
Они вернутся к месту обетованья.
Как я боюсь пожара! Вот хоть убей,
Лучше болота нет среды обитанья.

Снова площадь Болотная заболочена октябрем.
Хорошая оппозиция и собаку
Не выгонит в такую морось перелаиваться с царем.
Да и царь не водит нынче собак в атаку.

Ну, что я могу! Конкретное счастье тебе
Доставить? Вот я иду по Европам, сама не рада,
Что смотрят там про нас НТВ,
Держусь за голову, и твержу: неправда.

Чем пробить тебя? Чем тебя устыдить,
Народ-самодержец? Какого тебе родить тирана?
Как тебе саму себя победить,
Ст-рана моя – незаживающая моя рана.

* * *
У меня была когда-то мать, что дитя дебелое.
Был отец – совсем чужой, как тать, но о нем радела я.

А теперь осталась ты одна – ни отца, ни матери –
Миром не любимая страна: воры да ругатели.

Имя рода женского дано, но пойду-ка вызнаю,
Почему зовут тебя давно по-мужски – отчизною?

То ли оттого, что холодна к чадам паче отчима…
То ли оттого, что ты больна головой средь прочего.

Оттого ли, что о женский пол дружно ноги вытерли?
Оттого ли, что метать на стол – сухожилья выперли?

Но никто меня не убедит, мол, дорога скатертью,
Потому что схожа ты на вид и с отцом, и с матерью.

Я к тебе не приговорена, но меня носила ты –
Болью закаленная страна: старики да сироты.

Ну, кому я душу изолью, трель русскоголосую?
Чем пополню силу я свою ночью с папиросою?

День заткнется зовами кликуш. Схлынут страсти плотские.
Богом посещаемая глушь: Пушкины да Бродские.

* * *
Когда шумело море невпопад,
Трехлетней мне подошвы омывая,
Уже я знала: уготован ад
Тебе и мне, и он доступней рая.

И вот я умерла или, точней,
Перенеслась прижизненно в кипящий
Предел обратного отсчета дней,
С подсветкой для внушительности вящей.

Бурлила лава с треском озорным,
Труп матери горел подобьем схваток.
Я шла, и ад закончился. За ним
Обычной жизни пролегал остаток.