Когда кончается ночь

памяти отца

*

Тайм-Уорнер-Центр, Коламбус-Сёркл.

Смесь запахов и звуков, слетающихся ко мне из дальних и ближних углов огромного аквариума Коламбус-Сёркл. Сефора нашептывает свои секреты полутемным дверным проемом, манящим россыпью помадных цилиндров в рост человека. Я и помада – мы одного роста, но только до того момента, пока из цилиндра не выкрутится мягко срезанный под углом стержень. За ними баночки с кремами и втираниями, делающими кожу неотличимой от глянца рекламных плакатов, пластмассовые ящички с охрами пудры, тенями и румянами. Легкий звон посуды, новогодняя музыка колокольчиков, шорох упаковочной бумаги, бережно разделяющей фаянсовые тарелки от неожиданного соприкосновения друг с другом в руках продавщиц кухонного рая Вильямса-Сономы. С детства любимый тяжелый, навозный, лошадиный запах кожи из дверей за моей спиной – конюшни Дизела. Лучшие художники вложили свой талант в эти певучие линии, мягкие углы, дважды простроченные швы, соединив холодную, знающую себе цену «лицевую» с теплой «изнаночной». Вещи кроили, прощупывали, мяли и опять распрямляли негнущиеся пальцы мастеров из Мольвены, что на севере Италии. Легкий, негромкий разговор в комнате магазина «Арт оф Шейвинг» слева от меня. Разговор с полуслова понимающих друг друга продавца и покупателя, о мягкости, но и одновременно упругости волоса в помазке, висящем на серебряном крючке, ввинченном в подставочку дорогого дерева. О нежном, но не назойливом аромате крема после бритья, сделанном из водорослей, за которыми ныряльщики ныряют на безумную глубину где-то в изумрудных водах. Сверху доносится легкая музыка и негромкий смех сидящих за столиками фрацузского кафе. Маленькие кофейные эклеры, корзинки, наполненные малиной, покоящейся на кремовой воздушной подушке, хрустящие круассаны, цилиндры шоколадного мусса, пропитанного ликером. Если смотреть вниз, на первый этаж, где эскалаторы, как в топку, увозят покупателей под землю, видна витрина с рядом манекенов. «Хуго Босс». Манекены в витринах на трех этажах. Взгляд пустых глазниц прямо перед собой в зал. Когда-нибудь мои картины купят «за дорого». Надев что-нибудь от Хуго Босса, я почувствую, как плечи расправятся, живот подтянется, мешки под глазами исчезнут, как в юности, и волосы в ушах перестанут расти. Дочь не скажет, вылезая из машины перед школой рано утром: «Ты только не выходи, выглядишь как… shit. Love you!»

*

Тайм-Уорнер-Центр, первый этаж, «Хуго Босс».

Поразительное внимание к каждой детали 180 частей мужского костюма. Для того, чтобы придать больше твердости лучшим мягким итальянским тканям, вплетают шерстяные нити из волоса верблюда и лошади. Если хотите, выстрочат ваше имя. Стоя перед витриной, я ни секунды не сомневаюсь, что так было всегда. Когда выбираешь пиджак, самое главное обратить внимание на плечи. Плечо пиджака должно быть совершенно той же длины, что и ваше плечо. Нельзя, чтобы плечо пиджака свисало. Это первое. Второе, важно, чтобы на плече пиджака не было «булок». Далее, чтобы размер груди соответствовал размеру брюк на поясе. Хорошо подогнанный пиджак делает ваш торс одним сплошным монолитом. Примеряя, поднимите локти, разведите их в разные стороны, не тесно ли на спине или под мышками, но и не слишком ли свободно на груди… Это важно! Далее, длина пиджака и длина рукавов. Для слегка зауженных пиджаков от Босса характерно, что полы пиджака чуть длиннее, чем рукав. Это существенно. Далее – лацканы. Не стоит их делать слишком узкими и острыми. Талия. Никаких обобщений! Эта часть пиджака определяет весь ваш силуэт и должна быть скроена в полном соответствии с вашей фигурой, какой бы фигурой вы ни обладали! Пиджаки Босса дают желаемую иллюзию более широких плеч и более тонкой талии. Ну и брюки. Конечно, здесь больше возможностей подогнать брюки под вашу фигуру, и портные «Хуго Босс» в этом непревзойденные мастера. Но даже если ваши ноги большую часть дня в сапогах, до блеска начищенных, туго обтягивающих икры, обратите внимание на то, чтобы сукно не висело мешком, начиная от ягодиц. Хотя здесь причин для беспокойства не много, вы в галифе, которые скроют всё, что надо скрыть. И, конечно, цвет. Только черный скрадывает недостатки фигуры. Приталенный пиджак и чуть зауженные брюки делают вас мужественным. Портупея, стальные пуговицы, кресты, тонкой работы рукоять парадного кортика офицера СС и другие точно подобранные аксессуары завершат дело, начатое художником, полковником СС Карлом Дибичем и дизайнером Вальтером Хеком. И знающий толк в хорошо выстроенном мужском костюме Рейнхард Гейдрих, музыкант и бывший морской офицер, не ошибся, обратив внимание на скромного, работящего владельца небольшой швейной фабрики. Хуго Босс только шил. Быстро, аккуратно, неукоснительно следуя предоставленным ему лекалам. Вот только один недостаток был у формы, производимой Боссом. От группы офицеров СС из Аушвица поступила жалоба: очень жарко стоять летом в дневное время на платформе, долгими часами принимая «карго», потеем. Черный цвет не отражает солнечных лучей. Но и эти претензии не к нему.

*

Сентрал-Парк-Ист, Коламбус-Сёркл.

Стоя у толстого стекла парапета балкона, я смотрю прямо перед собой, в сторону Сентрал-Парк-Ист. Именно за этим я и прихожу сюда. Вечереет. Передо мной огромная стена-окно, собранная из сотен квадратных стекол, с тонкими черными линиями соединений. Стена и есть фасад всех трех этажей торговой части, над которой остальные сорок восемь жилых этажей. Стена от балкона довольно далеко, поэтому, когда смотришь через сетку окна на прямую Сентрал-Парк-Ист, чувствуешь себя Дюрером, эту самую сетку и придумавшим для построения идеальной перспективы. Перспектива улицы идеальна. На всю длину взгляда нет ни одной помехи, ни одной преграды. За окном далеко от меня внизу сверкающая вечерними огнями воронка Коламбус Сёркл, в которую стекают машины со всех впадающих улиц, 8-й Авеню, Бродвея, Вест 59-й. Машины, блестя огнями, бесконечно, ни на минуту не останавливаясь, летят вокруг желтой колонны с почти невидимой снизу свечой Колумба и вливаются в Сентрал-Парк-Вест. Если прищуриться, то это похоже на раскручивание драгоценной пращи, бесшумно выбрасывающей золотые камни машин поперек Манхэттена в сторону реки. Скрываясь за восточной стороной острова, поток золотых камней неизменно возвращается по левой стороне Сентрал-Парк-Вест, чтобы опять влиться в большие и малые улицы вокруг колонны. Чем темнее становится за окном-стеной, тем драгоценнее круги, описываемые пращей, и тем богаче пригоршни золотых россыпей. Перспектива улицы дробится, бесконечно повторяя на стекле отражения внутренностей всех трех этажей, рекламы магазинов, столиков ресторана, меня, стоящего у парапета, людей на всех этажах, витрин, отстрелянных помадных гильз, помазков для бритья, манекенов Хуго Босса с белыми лицами, радостных вкладчиков «Капитал Уан», бегущей строки «What in your wallet?» на стекле барьера. Отражения, сокращаясь в перспективе улицы, множатся, становясь частью слепящего, бесконечно разматывающегося вдоль темной стены Центрального парка клубка, многократно повторяясь в сотнях, тысячах стекол разбегающихся по городу машин.

Иногда на балконе ставит торговые павильоны какой-нибудь ювелирный или кондитерский магазин. Привозят диваны, раздают кофе и сладости. Однажды здесь расположилась галерея. Обычный набор имен, которые должны быть в каждой приличной квартире. Безразмерные тиражи бронзовых текущих часов Дали, одалисок Матисса, кентавров с девушками Пикассо, геометрических упражнений Вазарели и прочей продукции, безмолвно висящей в ванных, прихожих и спальнях жилой части Тайм-Уорнер-Центра. Но на этот раз глаз куратора дал непростительный сбой. Под персональной подсветкой в золотой раме с розовым паспарту висела литография «Портрета матери» Арчила Горького. В короткой аннотации было указано: имя – Востаник Адоян, место рождения – деревня Хорком, Турция.

*

36 Юнион Сквер, Гринвич-Виллидж.

Я буду звать тебя Пайцар, Светлая, ты же знаешь, я даю всем имена, возьми меня за руку, у тебя теплая, мягкая рука, держи меня так же крепко, как тогда, когда мы бежали из Вана, я помню, ничего не забыл, мы шли восемь дней, было страшно, ты успела надеть на меня пальто, днем было жарко, а ночью холодно, мы почти не спали, мы ничего не взяли, они гнались за нами, однажды днем они нагнали нас, всадники на лошадях, женщины бросились бежать, тащили за собой детей, там были большие камни, под откосом, ты споткнулась, и мы упали, бежать было страшно, дети кричали, лошади кружились над нами, почему-то я помню уздечку, серебряный набор, офицер в феске, они старались оттеснить молодых женщин от откоса, мы лежали за камнем, я всё видел, они не убивали нас, брать было нечего, всадники спрыгивали на землю и гонялись за женщинами, хватали их за волосы и опрокидывали на спину, я никогда никому не рассказывал, у меня две дочери, дочери, это очень хорошо, Пайцар, один намотал косу на кулак, орал, чтобы девочка замолчала, а она кричала, было больно, тогда он наступил коленом на ее лицо, вдавил в траву, она только мычала, другой запрокинул её ноги за голову и прижал их к земле, остальные по очереди наваливались на неё спереди, девочка больше не кричала, а всадники подходили по очереди, пока тот в феске не крикнул, девочка не могла подняться, они сломали ей шею или позвоночник, не знаю, они долго наваливались, она просила убить ее, и один полоснул саблей по животу, они вскочили на лошадей и ускакали, мы шли дальше, до Еревана, потом много всего было, а в 19-м году ты умерла от голода, ты совсем ничего не ела, да и нечего было есть, мы жили в комнате почти без крыши, ты лежала, пыталась что-то говорить мне, но сил не было, я видел, как ты умерла.

36 Юнион Сквер, Гринвич-Виллидж.

Несколько раз он начинал портрет матери. Малейшее движение его пальцев находило отклик в движении кисти по холсту. Но сейчас этого не происходило, кисть мешала, удлиненность руки не сокращала расстояние между ним и холстом, а бесконечно отдаляла. Тепло от холста не шло обратно к руке, как это было всегда. Он не чувствовал рук матери, сложенных на коленях. Он посмотрел на стену. Это все, что осталось, фотография, мама отвела его к фотографу в Ване, чтобы послать снимок отцу. Положил кисть на палитру. Дотронулся до фотографии на стене. Подошел к холсту. Сжал и разжал кулаки, тщательно вытер ладони и пальцы чистой тряпкой… и прижал их к горке краски на палитре. Краска чавкнула под его большими ладонями. Прижал сильнее и резко отнял. Палитра, прилипнув на мгновение, зависла и сорвалась на стол. Посмотрел на ладони, покрытые толстым слоем с острыми вершинками краски и закрыл своими ладонями руки матери на холсте. Холст прогнулся, он ослабил давление. Чуть сдвинул, провел ладонями по рукам матери, как тогда в 19-м в Ереване в последний раз. Он оторвал свои ладони от холста. На коленях матери лежали ее руки.

*

Шерман, Коннектикут.

21 июля 1948 года был жарким днем. В доме душно. Он остался один. Шея болела. Он расстегнул проклятый «ошейник», скинул. Стало легче дышать. Спустился в сарай. Подтолкнул ногой ящик ровно под балку. Хотелось пить, но он торопился все закончить. Поднялся в мастерскую, взял грифель. Взглянул на холсты, вернулся в сарай. Уголь плохо ложился на деревяшку, крошился. Всю свою жизнь он пытался… нет, не забыть… отодвинуть, загнать, завалить память тряпьем ежедневных событий, чужим именем Горький… трупы на улицах Вана, разорванный рот девочки, молчание матери, ее иссохшее птичье лицо, оставшиеся теплыми пальцы, когда она коснулась его руки. Встал на ящик, одной рукой накинул петлю и оттолкнул ящик ногой. Дом был пуст. Обычно в это время они выходили. Собака ждала. Обнюхала ящик и легла возле. Она хотела пить, было жарко. Миска была пуста. Наверху в мастерской раздался телефонный звонок. Сухая палитра лежала на стуле возле мольберта. Высохшие за лето холсты.

*

Дед-Хорс-Бей, Бруклин.

35-й автобус медленно тащится по Флатбуш, часто останавливается, пока, достигнув Кингс-Плаза, набирает скорость и уже почти без остановок несется до моста Марин-Парквей. Пустая будка остановки. Справа у дороги начинаются заросли мертвого кустарника, сухих безжизненных деревьев, высокой желтой травы. От дороги тропа к заливу. Серый песок, рваный откос на полтора метра возвышается над пляжем. Несколько брошенных разбитых лодок, ржавый катер. Сильный ветер. Весна, но холодно. Возле воды сухое дерево с редкими ветками, к которым привязаны пустые бутылки, позвякивающие на ветру. Когда-то здесь делали удобрения из лошадиных костей, потом рыбий жир из рыбки менхэден, что-то вроде селедки, которую ловили прямо здесь, а потом это место использовали как городскую свалку. Когда и свалку закрыли, то засыпали все строительным щебнем, смешанным с песком и глиной. Отливы и приливы постепенно размывают насыпь, обнажая слои раздробленных костей и мусора. Сухая трава цепляется корнями за острое стекло, чуть прикрытое мертвой землёй. Отступая, вода тащит за собой пустые бутылки времен расцвета производства рыбьего жира начала прошлого века, с клеймами фабрик на донышках. Если повезет, то можно найти лошадиный череп или ржавый пистолет, но это редкость. В дни отливов мокрый песок засыпан кожаными обувными подметками, кусками железа и битым стеклом, но попадаются и целые маленькие и большие бутылки. По пляжу бродят коллекционеры старых бутылок.

Нью-Йорк, 6/7/2016