Книжный ряд

Каждый раз я как будто оправдываюсь в предисловиях. Казалось бы, что общего у двух очень взрослых поэтов, живущих за океаном, и девочки из Иркутска? Ничего, настолько они отличаются друг от друга. Так каждый раз в этой рубрике три поэта волей случая оказываются вместе. Сейчас это те, кого я всю жизнь читаю и разгадываю. Поэзия – не шифр, скорее эмоция, но, чтобы ее полюбить, невозможно не попытаться пережить то (по-своему, конечно), что пережил автор, когда годами вбиваемые в головы оценочные постулаты «нравится – не нравится» не выдерживают интонационного разнообразия.

Владимир Гандельсман. «Грифцов». М.: Воймега, 2014

У женщин выпятились животы,
идут подруги футболистов,
дыханием приоткрывая рты,
и шепотом шумят трибуны листьев.

Дымят лотки, страды весенней стынь,
из подтрибунных помещений
везут на свет арбузы дынь,
и почки лопаются без смущений.

Безмозглый мир счастливится дождем.
Дозволь-ка мне не выпад – выцап
когтистой мысли – я о том,
что будь разумен мир – мне не родиться б!

Гандельсман – на мой вкус, сегодня лучший русский поэт, но поэт, имеющий свое слабое место. Он всегда узнаваем, но подражать ему при этом совершенно невозможно. Это не харизматичный Бродский и не броский Рейн. Я не представляю себе поэта, который бы стал писать «как Гандельсман».

Он остается в своем эдемском саду, куда входа нет. И именно поэтому уникален: для великого поэта он очень камерен, для небольшого со всей его органикой, плотностью, перетекающей в простоту, – банален. То есть между двумя этими пресловутыми скалами: роли «живого классика» или «еще одного из» – он благополучно проскочил.

Новая книга не открывает нам нового Гандельсмана. Так же как он не открывает, а приоткрывает свой мир почти как чудо и фокус. Это несложно. Сложно создать некую полувоздушную среду, где ты чужой, но которая завораживает и ведет за собой. Гандельсман – одиночка, оттого-то другим поэтам нет смысла идти за ним, они ничему не научатся, а читателю – да, стоит идти: если настроиться на высшую математику хотя бы этой отдельно взятой книжки, построенной на герое выдуманном, на неком Грифцове, на «альтер эго».

По сути это большая поэма, тщательно продуманная, частью шокирующая. Без лирической показухи. При этом Гандельсман (уже редко) может соскользнуть на чистую лирику, вдруг наполняющую общий мрачный фон (что все мрачнее и мрачнее) светом, на который ты, читая, уже перестаешь надеяться.

Кто этот винодел, который свел
речную рябь и запах смол?
Вдоль берега проносится по шву
искристый поезд, вылетевший из
шампанского туннеля. Празднуй жизнь!
Но как поверить в то, что я живу?

Я на мосту свидетель облаков,
златящихся со всех боков,
и синевы, в кристалликах стиха
сверкнувшей, словно Лермонтов какой
волной плеснул мне в сердце звуковой
и молвил на прощанье: «Ночь тиха…»

Екатерина Боярских. «Палеоветер». М.: Культурная революция, 2015

Города как рыбный нож,
пригороды как пастушья сумка,
девятиэтажки скрылись в траве,
балконы стали кузнечиками.
Бездельники мы, и закат превыше нас,
по мокрой скамейке, по темноте
солнце плывет
на край золотого света.

Юная Катя Боярских из Иркутска – неизвестная никому – в мгновение просияла звездочкой, когда никто еще и не слышал о Вере Полозковой. Катя – самой первой – получила премию «Дебют». Но затем не проделала обратный путь в никуда, как многие премированные и признанные. Она словно и не обратила внимания на эту премию. По-моему, случай удивительный. И доказывающий, что даже «Дебюты» даром не раздают.

Стали выходить ее книжки (бывали и полуудачные), но в них всегда сквозила ее внутренняя война – не вымышленная, а режуще настоящая и прямая. Такая, где несказанное часто перевешивало сказанное. Катя вообще – довольно странный поэт, склонный к прямому высказыванию, совершенно не задумываясь при этом, поймут его или нет.

Боярских интересна тем, что, пробираясь через многочисленные ловушки – славы, внимания, возможного высокого статуса, – она их даже не замечала. И ее книга стихопрозы, о которой мы говорим (а я уверен, что это такие странно выстроенные, притчеобразные стихи, поскольку нелинейное мышление нельзя превратить в линейное), – очередной ее вызов миру. Очередной шаг к нему, как будто он отталкивает ее, и она сопротивляется. В этом смысле для меня она самый бесстрашный человек из тех, кого я знаю.

Глядеться в дальнее глаза не устают. Что мне сказать о предместье, о его далеком сквозном оцепенении, перемешанном с землей и воздухом, о его существе, спящем между снегом и землей, о том, как солнце тает между грязью и небом, о безлюдной радости хрупких переулков, о зимних собаках, а теперь шаг назад – об осенних собаках, о холодном ветре, о пронзительном ясном ветре, который прикасается к девочке; она серьезна, она растворена и потому безгранична, как весь этот низкий прозрачный океан, на дне которого застыли калечные горки, битые стекла, деревянные дома окнами в пустоту. Все видно насквозь, где началось и где кончится, и не кончается нигде: все улицы похожи на дороги.

Андрей Грицман. «Кошка». М.: Время, 2014

Уляжется и ежедневный шум,
как шум воды.
Ты говоришь: дожить бы до среды.
А я хотел дожить бы до субботы,
снести бутылки вниз – и на работу,
и там залечь, подальше от беды.

Мы дышим маслом будущих картин,
случайным шумом шин
и речью бессловесной.
И в той картине с кошкой: где они?

Движенья их по-прежнему видны
по сквозняку и по пыльце древесной.

Не исключено, что кто-то посчитает дурным тоном, если рядовой сотрудник пишет рецензию на своего издателя. Но ведь никто не запрещает любить эти стихи (учитывая, что многообразные литераторы к ним относятся очень по-разному, частью нелицеприятно). Я полюбил стихи Андрея задолго до того, как мы с ним познакомились.

В новой книге он, как кошатник (все люди делятся на собачников и кошатников, а он убежденный кошатник), собрал всю свою армию кошек, чтобы они разговаривали с нами его голосом – очень гибким и ускользающим. Это как раз не кошачьи томления и мартовские вопли, а смесь разочарования с безумной очарованностью жизнью, в которой много и кошачьего. Мне это измерение недоступно, но я уверен, что оно существует.

Послание Андрея идет не напрямую, и чтобы его получить, нужно войти в этот «кошачий мир» (по подоконникам которого кошки действительно периодически пробегают) и удивиться тому, как человек умеет столько получать от видимого и слышимого. Не только через путешествия, но и через быт, откуда, казалось бы, и извлечь-то нечего.

Мы, к сожалению, больше говорим в рецензиях о Грицмане как о культуртрегере. И в большинстве случаев пропускаем его новые книги, которые – такие, как «Кошка», вбирают в себя всё: и обжитую любовь к Нью-Йорку, и сложную любовь к России. Здесь все его интонации сливаются, и он равен сам себе, и, так же как Боярских, его здесь мало интересует, насколько его полюбят как поэта. Он просто разговаривает с нами.

Как стая птиц уходит на Левант,
в просветы облаков, за вереницы слов
летя свободно на призыв неслышный.
Я, не дыша, их отпускаю выше,
и все звучит: пора, мой друг, пора.

Пора и впрямь, быт кашляет с утра,
продолжена опасная игра,
но чудная, летучая затея
влечет. Я просыпаюсь, молодея,
пернатым оставляя на вчера

глотки и крошки. И один глядишь
на остров горний Китеж иль Воронеж,
как вылетают светлые, на крыльях
любви ли, нежности, тоски гонцы – гостинцы.
И каждый – первенец, все первенцы они,
потом я пропадаю на свой страх
и риск, из мытарной страны
в ничейную страну переселенцем.