Книга расставаний

Нет темы крепче: ни в быту, ни в религии, ни в искусстве. О чем бы мы ни говорили – мы говорим о смерти. Ведь это наше будущее, индивидуальное человеческое и общее единое – переход. Переход, а не исчезновение. Даже наука давно сказала нам, что ничто не пропадает, все – переходит. Но высок трагизм расставания, которое неизбежно последует.

Я еще не видала поэта, который бы окончание своей жизни предвидел как абсолютное исчезновение. Для поэта смерть – катализатор, благодаря которому его существование в этом мире поднимается на уровень куда более высокий: встраивается в мифологический блок, иллюстрирует архетипическое, занимает, наконец, свое место в коллективном бессознательном. Лишаясь «физики», лирик становится почвой, пригодной для освоения. И он сам понимает это. «Бездна новую жизнь создает», –обронил куртуазный маньерист Константин Григорьев, один из авторов той самой книги, о которой идет речь – об антологии литературных чтений «Они ушли. Они остались». Собственно, и чтения, и книга заостряют вопрос, который каждый задавал себе хоть раз: как нам отнестись к любой ранней, а значит неестественной, смерти, если погибает поэт. Как найти равновесие между отношением к человеку – то есть горем, и отношением к поэту – то есть неким очищением, если хотите: тело иссякло и не затемняет больше написанного, не отбрасывает на него тени. Мертвых поэтов любят больше, чем живых. В книге есть отсылки на авторитетные мнения по этому странному поводу. Вот, к примеру, Лидия Гинзбург: «Смерть неимоверно повышает долю историчности в нашем переживании человеческой судьбы. Человек, которого мы плохо видим оттого, что стоим с ним рядом, вдруг, в некоторый неуследимо короткий момент, резко отодвигается и занимает место среди исторических, ретроспективно обозримых явлений…» Или – жестче, бытовей, ехидней у Гандлевского: «Умру – полюбите, а то я вас не знаю…» Мы имеем дело с вопросом повышенной сложности, сталкиваемся с волнующей расстановкой, с последней дилеммой: расставание это значит обретение – или обретение это значит расставание? Мучительное раздумье, о котором, сбиваясь порой на чистую эмоцию, толкуют в книге обозреватели самих чтений, грозит превратиться в когнитивный диссонанс, если не обратиться к общеизвестному: у каждой медали две стороны. Обретение значит расставание. Расставание значит обретение.

Книга содержит стихи ушедших и эссе присутствующих. Книга содержит бесстрашие – и сожаление о расставании. Расставание – это тот порожек, который заменяет поэтам легендарное ньютоново яблоко. Споткнувшись, можно сделать открытие.

*

О чем они сожалеют? О чем сожалеют те, кто покинул нас? А те, кто был покинут?

Трагизм расставания всегда – двухсторонний, как и любые отношения: ушедший и тот, кто о нем помнит. На этой единственно правильной диспозиции основана книга: стихи тех, кто попрощался с нами, в ответ им – эссе живых, воспоминания, кое-где терзания, кое-где осознание, иногда (не без этого) самолюбование. Весь набор, свидетельствующий о том, что мы – еще здесь.

Ее собственное название – «Уйти. Остаться. Жить» – говорит нам о расставании, исполнившемся не до конца – его придумали живые по отношению к мертвым. Мы тяжело отпускаем. Впрочем, и они ведь не рвутся погаснуть. Помните, какова была практика захоронения, известная со времен Средневековья, исполняющаяся до наших дней? Сердца аристократии и даже некоторых людей искусства по их воле или же по стечению обстоятельств (как, например, в истории Перси Шелли), захоронены отдельно в особенных местах. Поэтам нет нужды в таком грубом ритуале.

Живые на страницах этой книги часто скорбят, отягощенные тем самым диссонансом. Не считайте это жестокосердным, но здесь, на этих страницах, я не вижу причин для скорби – судьбы уже исполнены, а мы с вами обязаны принять этот факт. Пафос и наша благодарность – вот каким должен быть ответ. Поэзия и смерть – части целого: сотворение вечно, как идея и форма, но в каждом частном случае преходяще – ибо поэт во плоти лишь частный случай организации материи. В смерти растворяется лишь материя, ничто другое ей не подвластно.

*

Впрочем, книга ничуть не похожа на братскую могилу. Эти записки, развернутые мемории, пожалуй, обладают большой витальностью. В первую очередь потому, что живые в ней демонстрируют волю к памяти, отрицают забывчивость, проявляют желание понять и принять. Они исследуют сопряжение судьбы и таланта, а также возможность предопределения: почему случилось так, а не иначе? И почти всякая интерпретация в данном случае будет уместна.

К читательскому счастью, эссеисты не вязнут в сослагательном наклонении. Также они не склонны раздавать авансов, трубить о гениальности. И вправду, кто нам дал право рассуждать о поэзии в сослагательном наклонении? Лучше посмотреться в мертвых как в зеркало.

Вопрос, что мы там увидим? Социальную составляющую проблемы? Безусловно. Виктор Куллэ, исследуя в своем эссе положение искусства, приходит к выводу, что «мы живем в эпоху, когда мирному сосуществованию культуры и цивилизации пришел конец», что искусство стало объектом потребления, а значит, у подлинного стихотворца, который не собирается заниматься «чесанием» чьих бы то ни было «пяток», все меньше шансов быть услышанным. «Перспектива абсолютной глухоты» социума приводит поэтов к отчаянному шагу. Впрочем, прямых самоубийц в этом томе на 450 страниц – меньшинство. Это и оформившиеся голоса, и робкие – теперь навсегда робкие.

Еще увидим общую растерянность – человеческое предстало перед вечным.

Еще увидим: смерть в них самих, они ее познают. Каждый по-своему, то с долей юмора, то с дозой отчаяния, а то и с холодной головой. Последние – их меньшинство – в общем талантливом шуме производят какую-то стратегическую работу. Их выдающиеся возможности улавливать и говорить, их столь же своеобразный, сколь и доступный голос формируют даже и при тотальных обстоятельствах грядущего суицида – странное дело – жизнеполагающую, а не жизнеотвергающую картину. Разве стихи Анастасии Харитоновой, выбросившейся из окна, говорят о смерти? Они говорят о жизни. Разве стихи Анны Горенко, умершей от передоза, говорят об исчезновении? Они, обозначенные в статье Данилы Давыдова «поэтикой последовательного ухода», говорят об обретении личности – единство, «Я», созревающее в осмыслении жизни через смерть и наоборот.

«Призрак во плоти» Денис Новиков, последовательно уходящий и, в конце концов, ушедший, Алексей Колчев, опрощающий смерть до состояния «девы с веслом», молодой Арсений Бессонов, умаляющийся «до детского роста», Михаил Лаптев, отбывающий «на некую звезду», – все идут одной дорогой, все они разведчики одной разведки.

Мы, кто еще решает свои отношения с жизнью и смертью, примем во внимание чужой опыт, который поможет нам обрести свое равновесие.

*

Составители книги сделали еще одно большое дело – они представили читателям поэтов, которые в силу своей ранней кончины или других обстоятельств не смогли как следует представиться сами. За редким, конечно, исключением – Шевченко, Новиков, Харитонова. Но если фигура Дениса Новикова вошла уже под сень волшебного леса и того и гляди превратится в фигуру мифологическую, то та же Харитонова, явление потрясающее, окончившее себя на 38-м году жизни в далеком 2003-м, уже стоит на пороге едва ли не забвения, хотя за плечами у нее 12 поэтических книг. А что уж говорить, к примеру, об Андрее Туркине, яркой фигуре полуподпольной московской тусовки, умершем в 1997 году без единой книги, – единственная его книга вышла посмертно, в 2002 году. Кто в моем родном Иркутске скоро вспомнит Андрея Тимченова, в миру – бомжа и алкоголика, в поэзии – свободного странника? Для культуры официальной он и при жизни не существовал, неофициальная превратила его в символ поэта-бродяги…

Нет смысла сейчас толковать о значимости того или иного поэта. Понятно, что они – разных весовых категорий, стихи у них, хотя бы в силу возраста, разной зрелости. Есть исключение, вроде юного Ильи Тюрина, но оно как раз подтверждает правило, Тюрин жил на ускоренных оборотах, известных истории литературы. Здесь же уместно будет сказать о том, что и все они, до того как уход осуществился, задавались тем же вопросом: обретение значит расставание или расставание значит обретение? И вот что явно: в поисках ответа они зашли куда дальше, чем мы, если не примирив себя с фактом расставания («смертная сирень» Алексея Сомова, безусловно, страшна), то отпустив страх летать на воле безвидным, но громким потоком. Мечты о телесном бессмертии – высшее выражение человеческого страха. Поэты, собранные под этой обложкой, подтверждают эту мысль, никак не проявляя страха, но свободно предсказывая. Наиболее удивительный случай из представленных в этой книге – пожалуй, случай Дмитрия Банникова. Погибший в автокатастрофе, Банников говорил о дороге много, о дороге конкретной, о шоссе и даже о количестве погибших: четверо.

*

Если бы составители антологии ограничились подборками стихов, пусть даже и более полными, поэты остались бы в границах поэтической реальности – но для стороннего читателя этого мало. Вопрос о расставании и обретении не был бы заострен. Столкнув один мир с другим – живое с погибшим, материю и речь как явление бессмертия, поэта и его человеческий образ, транслируемый в воспоминаниях, – они обозначили главные вопросы.

Сопроводительные эссе – произведения разной степени накала, разной информативности и убедительности – полны ремарок о ранней и всегда неожиданной, преждевременной смерти. Но поэт – что такое? А его смерть, особенно преждевременная? Мир попал в капкан, и теперь отрезает себе лапу…

Срок смерти – обязательно точный. Этим исполняется общий закон, о котором живые имеют догадку, но – никакого понятия. У поэтов проблема решается легко – мотивом возвращения. Доверие их безгранично: «Ведь до гроба?» — «Не только!», – транслирует Арсений Бессонов. Пускается в плаванье Василий Кондратьев: «Мыслями память крепить и словами налаживать якорь» – и путь приводит к любви и приятию, родительскому, божественному. Обращается в иное будущее Илья Тюрин, утонувший в 19 лет: «Я счастлив, что нащупал дно ногой…» В этом будущем допустим обратный ход: «Я возвращусь, гоним судьбой другой…» Трагизм расставания искуплен и, может быть, в какой-то степени преодолен.

Другое настораживает их. С максимализмом, достойным юности, Тюрин заявляет о том, что вторжение поэзии в любую жизнь уже трагедия – на том основании, что «поэт находится там, где человека нет», и «трагедия поэта заключается в невозвратимости «оттуда». Расставание при жизни – непонимание, невнимание, это словно ты здесь, но уже умер. Отсюда же – посыл в эссе о Тимченове авторства Виталия Науменко: «Андрей не любил людей – ничего хорошего они ему не сделали». Эта нелюбовь – проекция нужды: он не любит их именно потому, что нуждается в них. Но как об этом сказать, если ты – разделен, если части твои рассогласованы? Как примириться с тем, что птица в тебе невидима, но мир невидимости естествен для нее? Вечный спор духа и тела и примирение их – это главный вопрос. А вопрос равновесия и есть вопрос поэзии. «В один прекрасный день обнаружишь, что у тебя осталась единственная проблема – ты сам», – съязвил как-то Генри Миллер. Ровно об этом же говорит и Тюрин, и Тимченов, и Марина Георгадзе, задача которой – научиться воскресать, и все другие. Они воскресают в равновесии стихотворения – мы наблюдаем за ними, за тем, как они становятся едины, целостны.

Живые создают книгу. Они пытаются систематизировать смерть, как делает это, например, Александр Лаврин: вот смерть-вход, вот смерть-выход, а вот смерть-исход. Они пеняют на драматические и губительные времена – но какие времена были для поэтов иными? Ведь только масса бессмертна – напоминает сама себе Лола Звонарева. Книга эта, да и весь проект, скорее, не «налаживание мостиков между поэзией и смертью, между тем миром и этим, между необходимостью помнить – и преодолением исконного людского беспамятства», как выразился во вступительном эссе Борис Кутенков, идейный вдохновитель проекта. Это те самые «прения Живота со Смертью»: о взаимоотношении Жизни и жизни, поэзии и читателя, фигуры расставания и фигуры обретения. За все эти важные вопросы мы и поблагодарим.

[1] Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Сост. Б.О. Кутенков, Е.В. Семенова, И.Б. Медведева, В.В. Коркунов. – М.: ЛитГОСТ, 2016.