Камера, стоп!

КИНОТЕАТР САХАЛИН

Геолог Граковский в ожидании вертолета.
Вокруг знакомые пихты, знакомые ели.
Где ты, Ми-2? Но мало кому охота
жечь керосин в конце отчетной недели.

Конец XX века, мобильник еще не ловит волну.
Анна Каренина прыгает с парашютом,
страшно пугается, видит чужую страну.
Но думает — круто!

Граковский думает о кефире, цитрусах и пирогах,
о танце с красавицей, склонной к подлой измене.
О том, как японцы живут на других берегах.
О болях в колене.

Прогуливается перед сном. У холмов, говорит, есть глаза.
Мимо медвежьего следа и камня, похожего на собаку.
Вот аллея героев, рядом восточный базар.
В небе созвездье Клешня, понятное крабу и раку.

И видно с холма, как, пугаясь своей черноты,
отступает на пару шагов холодное, липкое море.
Граковский вальсирует, держит дрова, как мечты.
И обрывает историю.

ЛАВАЛЬЕР

Как точнее сказать, прихрамывает или подволакивает ногу?
Шуба из вороньих перьев. Ветер и снег.
Ее привез красный трамвай. Она переходит дорогу
медленнее всех.

Твои слезы соленые или горькие?
Почему стоны такие громкие?
И почему, поворачиваясь спиной,
каждый раз оказываешься подо мной?

Почему? Потому, потому…
И неслышно исчезла. На стуле забыла
железную куклу, одетую в черную бахрому.
Как последнюю силу.

Меня спрашивают,
каждая на свой манер,
Что за кукла висит такая страшная?
— Лавальер.

Стихотворение мое хромое,
чтобы не слиться с другими,
возьми ее имя.

АРИФМЕТИКА

В доме десять детей. Многодетная мать
думает, что же поесть и что продать.
И не определившаяся до конца,
рассказывает про сгинувшего подлеца.
Как трудно одной проживать на свете,
где прививка от ничего и та стоит десять.
Умножить на десять — получается сто.
Ровно на эту цифру ее и не любит никто.

А любить-то за что? Недоумевает продавщица
магазина шаговой доступности.
До которого, если считать в лицах,
встреченных по пути, тысяча двести лет,
плюс шестьдесят отставного полковника
с усами, что две валторны, и шнобелем, что кларнет.

Действительно, а за что? Удивляется и работник жэка.
Как женщину я не пробовал, и невозможно как человека.
Она все время на взводе, скандалит, машет руками,
и свитер свой теребит с маленькими узелками.

Но вот что странно, — встревает режиссер документального фильма, –
допустим, имя у нее красивое — Ильма,
но с чего в девяносто втором, уже тогда гениален,
влюбился в нее неожиданно Вуди Аллен?

Вы помните Вуди? Спрашивает камеры увеличительный глаз.
И тут началось… Мы виделись только раз
или каких-то два жалких раза.
Камера, стоп! Ищем финальную фразу.
Многодетная мать выходит курить на балкон.
И видит полковника с кольцами серых валторн.

ПОДЛИННАЯ ЖИЗНЬ ПЕРЕВОДЧИКА ИЛЬИНА

Жил на свете совсем один
похожий на черепашку немолодой Ильин.
Вставал рано утром, кофе пил с молоком,
подпирал небритую щеку маленьким кулаком.

Давай подойдем, спросим что-нибудь личное.
Руку его пожмем англоязычную,
которую в 73-м году
пожал сам Набоков у всех на виду.

И расскажет Ильин, используя рифмы простые,
как тащил товарняк за собою вагоны пустые,
как красиво ушла, безвозвратно, нечестно
женщина сердца из этого текста.

Как струился в окно сигаретный дымок,
и прохладные строки в назначенный срок
ложились охотно, то криво, то косо
на раскаленную плоскость.

И шагает Ильин в магазин или в библиотеку.
Трет небритую щеку и думает так: полвека
муза — наивная рыба — во мне открывает рот,
ей кажется, что поет.

ГРАНИЦА

Памяти билета № 1472407101857
MOSCOW SHEREMETYEVO–CASABLANCA MOHAMMED V

А начать бы хотел с поливальных машин.
Почему? Я не знаю конкретных причин.
Вероятно, их просто люблю.
У поэта Дьячкова есть где-то строка,
там грибник обнимает грибы за бока,
а кончается чем-то другим.
А ведь он и точнее, и лучше меня,
потому его тщательно носит земля,
а меня не всегда, не везде.

Мне бы только границу скорее пройти,
улететь, приземлиться и с трапа сойти.
Но меняется смена. Я жду.
Пограничница сонно поводит плечом,
ставит штамп, говорящий кому-то. О чем?
И украдкой глядит в телефон.

Шуршит звуковая дорожка.
В Казани повесилась кошка.
А здесь под крылом проплывает мечеть,
такая большая, что хочется петь.
Похожая на крематорий,
сказал бы священник Григорий.
Ему лишь дай волю и правильный сан,
он всю Касабланку бы выправил сам.
Звучал бы в трубе ее главной
воинственный хор православный.

Пятый Мухаммед. Везде Жан Рено.
На полном ходу не посмотришь кино.
Мерещатся наши задворки.
Котельные, лестницы, пара старух,
собаки, давно потерявшие нюх,
мышей вездесущие норки.
И в этой тоске среднерусских равнин
ты царь, режиссер и центральный раввин,
но дай перед смертью напиться
воды из свиного копытца.

Деревня Тарфая храпит по ночам,
а днем, не стесняясь морщин,
себя предлагает любить по частям
в пыли бесконечных руин.
И если по Брайлю тебя не стошнит,
нащупаешь вдруг удивительный вид.
И грудь существа, что навеял Дали,
оттянешь до самой песчаной земли.

И фронт Полисарио встанет стеной,
сто минных полей у него за спиной.
Цапля взлетает, пикирует вниз,
цапля по имени Абдельазиз.
Я же бессрочную службу тяну,
не представляя границы длину.
Меня записали в скрижаль блокпостов.
Виновен, причастен к подрыву основ.
Не устранен, не посажен в тюрьму.
И не привязан уже ни к чему.