* * *
Жучка: Меня Циолковский
в небо запустил,
где я вращаюсь
как часть созвездий
и светил,
как надзиратель
земляных насыпей
в океанах
с их автоматической рябью,
играющей в моем глазу,
гладком и карем,
как капля камфарного масла.

Я пишу: «Здесь всего не хватает:
соли, крупы,
ремесла
не пустили отростков,
а семьи – корней».

И когда мне видно,
как внизу подо мной
к островам
приближается потоп
или просто сильный ветер,
я машу им рукой
и кричу им беззвучным ртом,
так, что пересыхает нёбо,
и плачу потом,

и мои слезы
не годятся даже на дождь.

* * *
временный глобус,
рассылка стихов
по разным карманам

бывает, карманник,
пока отвлечешься,
подсунет поэму, в которой

временный глобус
насмерть пронзен
осью, осенью в пятнышках ржавчины

он хочет, хрипя,
повалиться набок,
иссякнуть, истечь,

как истекает
хранения срок
или номада прямая и краткая речь.

и подведенный помадой тропический чувственный рот
пухлый, упругий язык
не знает

коловращения слов,
воронки времен,
ворон,

кружащих над пашней, над почвой холодной,
в круглый впечатавшей бок
материк, сырой и безвидный,

безвинный еще,
без войны,
без печатных изданий
и без имен.

* * *
о, эти старые люди,
вздыхающие перед сном,
все ждут, когда перед ними раскроют
грамматику города[1],
прописи его вертикалей,
корень его, ушедший
вглубь на сто километров,
на триста веков,
как крюк,
держащий картину,
холст,
где сто миллионов
тонн цемента, песка, и огней,
где сто миллионов
старых людей, отходящих ко сну,
выключающих свет,
приглушающих звук,
прислушиваясь
к веренице слогов городских,
неровной, как кран,
неплотно закрытый на кухне,
и пухлые ангелы
слетают к ним с книгой,
а в ней
слога и слога,
стога и стога,
снега и снега.

[1] его изъяснительное наклоненье к реке,
его времена (тогда, сейчас и потом),
и роды (трудны и, возможно, кровавы),
и виды (с высот и мостов),
и части речи (и полную речь)