Искусство слова

О книге Ирины Машинской «Офелия и Мастерок»[1]

Надежда Вилько
Надежда Вилько – прозаик, критик, автор трех книг. Тексты публиковались в журнале «Стороны света», «Новом Журнале» и др. Живет в Нью-Йорке.

 

                                                                       Art is magic delivered from the lie of being truth.

                                                                                                                        Теодор Адорно

Более трех тысяч лет назад смотрительница одного из Месопотамских храмов, некая Аддудири, вырезала на глиняных дощечках послание подруге – пересказала ей свой сон. Аддудири снилось, что она вошла в храм богини Беллит, но статуи богини в нем не было. Не было также и статуй прочих божеств, обычно окружавших богиню.

«При виде этого пустого пространства, – говорится в письме, – отчаяние охватило меня; я плакала и плакала».

У людей испокон века существует страх пустых храмов. Если между миром угадываемым и миром обыденным нет видимых, прочных, осязаемых идолов, возникает чувство потерянности, одиночества. Но пустой храм не пуст для поэта. Для него между миром угадываемым и миром обыденным всегда стоит слово. Ибо для поэта нет ничего более вещественного и осязаемого, чем слово. Потому именно литература хранит опустевшие храмы, не позволяя проникнуть в них ничему случайному, засоряющему – даже именуемому «правдой». В этих храмах меняются времена и лики божеств, но благодаря искусству слова – «волшебству, избегнувшему лжи называться правдой» – храмы всегда остаются… храмами.

Есть ли в тексте место событиям минувшего, настоящего, будущего, именам героев и богов – не суть важно. Существенно лишь то, что инструментом вещественности является слово.

Сборник Машинской «Офелия и Мастерок» отличает почти первородная простота образов. Пространство ее книги – это пространство, куда заглядывают звезды, залетает неслучайный лист, звучат голоса ушедших и далеких. И птиц. Привнесенных сравнений нет.

Где разошлась земля – да будь лощиной сшита.
Пылит последний луч, ослепший всадник света
над западной плитой,
и день сжимает свой
последний золотой.
                («Полоса отчуждения на закате»)

И везде: за диссонансом, за ритмом, за жестом, за образом, даже за обрывком образа – мысль. Отшлифованная зрелостью, обузданная словом, отточенная ритмом. Ритм движет, мысль останавливает, заставляет вдуматься, соотнести со «своим».

Небывшее становится не бывшим,
а большим, так что уже больней не быть.
                           («Что, мальчик местечковый, молчаливый…»)

Да. Наше «не бывшее» наполняет мир памятью того, что не случилось. Память эта – незаживающая рана. Случившееся – совсем другая память. И живет она по другим законам.

Одно из неотъемлемых свойств поэзии – ощущать мир в полноте; в хитросплетении его «антитез».

Необратимости и повторяемости: «Тому, кто потерял – чужа земля, ничейна». И на том же дыхании «…как будто наяву, / я нашу жизнь живу».

Прекрасного и страшного: «Небо, в оба края растворимо…»мирная картина закатного пространства. Но за ней

…Колонна, колоннада,
зарево закатного фасада,
алая гряда, ступени ада –
нимбостратус Страшного суда.
                       («Glornata. Облака в окне на закате»)

Дыхание, согласно древнему правилу составителей гимнов, всегда начинается с короткого вдоха «Ом» – вдоха, означающего «принимаю мир». Этот жест – неизменный символ любого начала. Для того чтобы видеть мир в полноте, прежде всего надо принять мир, и поэт «принимает» его – в красоте и безобразии, гармонии и хаосе, несправедливости и надежде.

 

Литература, текст – термины, неуловимые сетью логики. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в толковые словари, где литература определяется как искусство, а искусство – как (в частности) литература.

Неуловимы эти термины и сетью упорядоченности: слово – узда мысли (всеохватывающей и аморфной по своей природе), метр – узда слова. Текст – метрированное слово. Литература – текст.

И снова в руках лишь сеть.

Приходится признать, что литература не подает и никогда не подавала никаких знаков, по которым ее можно «мгновенно» идентифицировать.

И все же мы легко узнаем ее упорно неопределяемое пространство – ее, как сказал Адорно, «волшебство».

Стихи И. Машинской вызывают тот безошибочный, легкий «холодок» в затылке и спине, который есть реакция души и тела на текст, на поэзию, на литературу. Словно, благодаря поэту, нас в прямом смысле слова касается дуновение мира угадываемого. Возможно, это и есть безошибочное, осязаемое определение литературы.


[1] Ирина Машинская. Офелия и Мастерок. – AILUROS Publishing, New York, 2013.

Предыдущие номера
2005
2
2006
2 1
2007
4 3 2 1
2008
4 3 2 1
2009
4 3 2 1
2010
3 2 1
2011
3 2 1
2012
4 3 2 1
2013
4 3 2 1
2014
2 1
2015
4 3 2 1
2016
4 3 2 1
2017
4 3 2 1
2018
4 3 2 1
2019
4 3 2 1
2020
4 3 2 1
2021
4 3 2 1
2022
4 3 2 1
2023
4 3 2 1
2024
1
Предыдущие номера