Зима в Одессе

В песнях Одесса всегда представлена летом: лиманы, каштаны, качается шаланда на рэйде голубом. Но в осенне-зимний период… Кто там жил, тот помнит.

Тихо умирал серовато-желтый сентябрь, и заряжал дождь. Месяца на два. Потом внезапно ударял мороз. Деревья покрывались льдом, и это было бы красиво на солнце, если бы оно было. Потом самые тяжелые ветви начинали с треском падать на головы, на автомашины, на такие же обледеневшие линии электропередач. Тротуары были усеяны ветками и проводами под напряжением. Удачно упав, можно было получить перелом ребер одновременно с ударом тока.

Свет, газ, вода кончались, к шипению радиатора прислушивались с замиранием сердца: вот щас замолкнет, и все… если вырубят, то недели на две.

Мы заворачивались в красный клетчатый плед, пили чай с дачной черной смородиной с сахаром вместо заварки, погружались в Булгакова, уже ощущая наваливающуюся сладкую ломоту гриппа.

— Полежите, — говорил врач в поликлинике. — Поставьте горчичники, попейте теплого.

Казалось вирусов, с которыми надо было бороться антибиотиками, в то время еще не было. Они пришли позже, с развитием фармакологической промышленности. Чай, горчичники, плед, бессрочный отпуск по болезни. На работе спрашивали: «Где Петров?» «Гриппует», — отвечали, что не предполагало возврата к станку завтра или послезавтра. Грипп был такой болезнью, ее вылеживали. Не вылежишь, она снова навалится, и ты еще две недели с Булгаковым на диване.

На Новый, 1973-й, год в школе Столярского после торжественной части и капустника — танцы. Будущие пианисты, скрипачи и виолончелисты виртуозно играют Хендрикса и «Дип Перпл», но без слов. Чтобы те, кому не надо, не поняли и не обвинили в идеологической диверсии. Влюбленные, неторопливо переставляя ноги в серпантине и хвое, греют друг друга в объятиях. Огромное холодное фойе школы переполнено едва скрываемым восторгом и электрическими звуками Child in Time.

Черемушки, поселки Котовского, Таирова особенно хороши в феврале-марте. Серые панельные дома, ржавые гаражики тулятся один к другому от холода и дождя-не дождя, а какой-то такой пронзительно ледяной мерзости, сыплющейся беспрестанно с неба. И тут же бабка в плаще болонья, подвязанном бельевой веревкой, бредет по щиколотку в слякоти по школьному футбольному полю и со слезой такой, с надрывом таким в голосе зовет в туман: «Сла-авик! Сла-авочка! Славанька-а!» И такое у нее промокшей, продрогшей, перепачканной несчастное лицо, что хоть плачь вместе с ней. Где ты, Славик, Господи, помоги Ты этой бедолаге, если не Ты, то кто еще?

И тут, словно откликаясь на эту мольбу, появляется Славик. Бежит уже по лужам, бывший белый, но все еще королевский пудель, грязный как трубочист и худой как велосипед. Славочка, твою мать, где же ты, собака такой, шлялся?

И вот они встречаются, два одиночества в поисках колбасы в пустых зимних магазинах: он ей передние лапы на грудь и лижет, слизывает ее соленые слезы. Она тоже его обняла за лохматый хребет, и он обрубком хвоста своего чумазого машет, как он не оторвется, я не знаю. И так они стоят посреди этого футбольного поля грязи, слякоти и мерзости как памятник самой чистой и бескорыстной любви, которая только и может быть между человеком и собакой в этих невыносимых социальных и погодных условиях.

И даже с календарным наступлением весны весна не торопится. Где-то в середине марта появляется русская Евдоха с подвывающим и гремящим кровельной жестью ветром, которая то ли преследует, то ли скрывается от еврейских Кучек. Кучек чего? И потом идут Кучки с роением легкого снежка. Или сначала Кучки, а потом Евдоха, что в смысле температурного режима, как мы тогда говорили, одновалентно. И в эти дни уже кажется: все, зима не кончится, холод не кончится, серое небо не кончится, а будет вечным и незыблемым, как советская власть.

Одесский базар в конце февраля кто видел, тот не забудет. Перекупщики в пыльных ватниках кладут на весы фиолетовыми пальцами картошку, похожую на гравий. Еще есть капуста, яблоки семеренко и для разнообразия та же капуста, но квашеная и те же яблоки, но моченые. Плюс огурцы в бочках, залитых горькой жидкостью защитного цвета. Семечки.

В церкви на Екатерининской молодой священник с пронзительными серыми глазами, завершив проповедь, обращается к пастве:

– Братие. (Вздох.) В связи с особой тяжестью нынешнего Поста будет позволительно людям больным и пожилым употреблять в пищу (вздох) яйца и рыбу.

Где те яйца? Где та рыба?

Запах мандаринов — самый волшебный запах детских зим. В нем воплощена мимолетность истинного волшебства.

В 1990 году в стерильно чистой февральской Вене, у витрины с нереально яркими бананами, ананасами, цитрусовыми, виноградом, клубникой, арбузами, первой реакцией было не радостное изумление, а страшный ком в горле: за что нас так?

Но вот уже и март мы кое-как дотянули, еще пару недель, и упругий ветер с моря начинает теплеть, и уже солнце выглядывает чаще, и слова о каштанах, лиманах и шаланде на рэйде голубом перестают казаться мифом, бессмысленной такой себе песней.